Нехитрые и верные пристанища:
угрюм-река — бетонные бока,
дощатые и шиферные залежи
мышиного оттенка, и такая же
дорога, — и над ними облака
светлее на полтона.
Необжитая
страна — но, если вдуматься, пошитая
по росту: ни мала, ни велика.
Пускай её расхристанные улицы
самодержавный топчет самодур,
но ветреная девочка-капустница,
задрав юбчонку, сядет на бордюр —
и сразу же, нежданно и непрошенно,
пощипывая ноздри и глаза,
запахнет тимофеевкой некошеной,
истёршейся резиной с колеса
(как знать, велосипеда или времени),
и масляной испариной со шпал —
и в чём ещё себя опознавал
подросток с угловатыми коленями.
Подумать только: как нам повезло —
ему и мне — сподобиться сияния,
которым облицовывает здания
щебёнчато-песчаное тепло,
ссыпаемое наземь самосвалами
в часы, когда над спальными кварталами
закат краснеет, — словно НЛО,
манящий и пугающий. Чуть слышимо
жужжат моторы в зареве над крышами,
а им в ответ — но громче и навзрыд —
невидимая дудочка дудит.
Под этот звук ватаги оклеветанных
заложников терпения и лжи
идут, дымя дрянными сигаретами,
в свои пивные или гаражи.
Я понял вдруг, что им не предложил
ни зрелища, ни лозунга. Поэтому
и стал таким — ещё одним из тех,
кому не улыбается успех.
По здешней бесприютности, застенчиво
оглаживая каждый силуэт,
золотенький истратившийся свет,
как отщепенец, бродит, — незамеченно.
И я, когда сказал ему: “Просвечивай
слова мои до донышка, дружок”,
себя на то же самое обрёк.