Где-то недалеко
бубен гремит гремит
дудка хвалу поёт
звёздам и травам
здесь по оврагам
ветошь веков гниёт
здесь по канавам
где-то в былинах
князю герой дерзит
сокол с его руки
в небо взмывает
здесь на руинах
здесь под ребром тоски
память свою хранит
каждый как знает.
Был, например, один
невидимый человек:
поздняя глубина,
ранняя проседь;
скулы — как бледный лёсс,
ладони — как пустыри,
сердце — как осень.
Любил человек бродить
по Выборгской стороне
от рюмочной до другой —
или на даче
утром чинить забор,
днём кабачки садить,
ночью рыбачить:
чтобы замшелый норд
с нечёсаной бородой
прохаживался во тьме,
скрипел по настилам,
и чтобы в щербатый борт
какой-нибудь змей морской,
словно гигантский сом,
торкался рылом.
Кого человек поймал,
кого за плавник схватил —
не знаю. Но лёг туман
лиловый и белый.
Туман человека взял,
туман его растворил,
морщины его лица
дюнами сделал.
Братья зажгли костёр,
пили на тризне квас
с привкусом облаков
и мёрзлой калины.
Сколько вокруг и в нас
ходит немых волхвов,
нищих фламинов?
Бубен гремит гремит
рушится ветхий мир
выблекший свет шуршит
пыльной резиной
дудка гудит гудит
припоминая ритм
топчутся алкаши
у магазинов
время жужжит жужжит
в обугленных проводах
птицы на чердаках
мечутся с граем
в недрах своих же глаз
родина топит нас
мы выгребаем.
Или, допустим, та
девушка-пустота
в дождливой джинсе, в туфлях
из мокрого дерматина:
ресницы — как чахлый лес
за околицей СНТ,
груди —как плывуны,
косы — как тина:
как водоросли, когда
сохнут на берегу,
на складчатой и рябой
серой простынке.
Я прикоснулся к ней
нечаянно, на бегу, —
возле дверей метро
или на рынке.
Кто пальцы её ломал,
кто чрево её сквернил —
не знаю. Но грянул гром
чёрный и синий.
Гром её в жёны взял,
гром её полюбил,
рыхлую плоть её
сделал осиной.
Ливень её судьбу
сделал иргой в саду —
в монисте из медяков,
в сквозном полушалке.
Кто ещё нам подаст
красно-лиловых клякс,
ягодок жалких?
Сёстры на пир сошлись,
пили с её ресниц
белесоватый свет
с разводами дыма.
Некому сосчитать,
сколько вокруг и в нас
осиротевших душ
бродит незримо:
еле живых сивилл
шаманов полуслепых
вынюхивающих следы
медведя и волка
знахарей и знатниц
дряхлых богатырей
сколько их
сколько
Выпуклый глаз пруда
хвоинку луча сморгнёт
ветер сырую мглу
смерчем закрутит
каждый плетётся вдаль
как время его несёт
здесь на беспутье
здесь на безрыбье
над нефтяной водой
здесь на безбожье
к давним богам своим
протягивает ладонь
каждый как может.
И некое место есть,
разлившееся тайком
по множеству городов,
по многим широтам:
проспекты — как поймы рек,
подъезды — как гнёзда сов,
дворы — как болота.
Растут из его трясин
поганки, моховики,
иссохшие мужики,
опухшие бабы;
невзрачные октябри
в расхлюпавшуюся грязь
впечатывают свои
гусиные лапы.
Кто строил его дома,
кто планы его чертил —
не знаю. Но май прильнул
к рассохшимся рамам.
Май его разодел,
май его озарил,
сделал его тщету
светящимся храмом.
Жрецы приносили в храм
брагу и кислый хлеб,
в курильницах жгли смолу
с запахом шмали.
Некому рассказать,
сколько вокруг святынь,
сколько глубин таят
ближние дали.
Где солнце идёт в депо,
где комары звенят,
где над градирней ТЭЦ
туча клубится,
где виадук ползёт
над морем борщевика —
там наши божницы.
Кому я сказать могу
что он гудит во сне
многоимянный гром
дробно-единый
что он диктует мне
безустальный метроном
там за грудиной
там на границе
всех девяти миров
там в сердцевине
бубен гремит гремит
мчится по жилам кровь
звёздам хвалу свистит
на окарине —
здесь на пустынных
отмелях чёрных вод
не отплывает плот
якорь не тонет
здесь на руинах
гимны свои поёт
каждый как помнит.