Здесь и вправду прекрасно.
Особенно после грозы
или перед грозой,
когда небо над кромкой лесной
свой табун фиолетовый гонит,
и с конских боков
рассыпаются молнии, словно сухая трава.
Или в сумерках ранних,
когда идеальный туман
занавесит низины своим балдахином кисейным.
Но и в полночь, когда
еле слышимой поступью лисьей
по грунтовым дорогам
ватагами ходят цветы.
И потом, на заре. —
И земля не бывает чужой,
даже если привыкнуть
к её местночтимым святыням
не всегда удаётся.
Чужой не бывает земля,
но бывает похищенной.
Так, например, как моя.
Здесь и впрямь хорошо.
В меру хмуро и в меру светло.
Здесь и вправду прекрасно.
А память зудит бестолково,
что прекраснее было бы,
если бы невская мгла
разбелелась вверху,
и навстречу мне выйти могла
из-за веток еловых
ленинградская женщина
в плащике-дождевике,
с листопадом в глазах
и ведром сыроежек в руке,
бледно-жёлтых и грязно-лиловых.
* * *
Где балтийский циклон
наползает на ржавую жесть —
там и правда моя,
а без правды я мог бы и здесь
припеваючи жить,
завернувшись в махровый уют,
как другие живут,
а не песней тоскливой на тысячу множить хандру,
не протяжно свистеть
на сосновом вогезском ветру,
досвистеться пытаясь до проклятой всеми земли,
где толпятся и топчутся хмурые лары мои, —
и не звать из-за дали
бруснику, и лыко, и воск,
и осеннюю прядь паутинчатых мягких волос
над заросшим кувшинками
густо-зелёным прудом,
над которым я строил, но так и не выстроил дом —
или клумбу для бархатцев —
или для пращуров склеп,
где синела бы жимолость и кровянел бересклет.
Где Амарна и Тир
где Персеполь Эфес и Пергам
где деревья вчера наклонявшиеся к берегам
обмелевшей Смоленки
и где травертиновый Рим
где Приморский район и песчаная буря над ним
где завешенный тюлью лазорево-сизый проём
как не в сердце моём
в неотрёкшемся сердце моём
где о мраморный краешек или о корень лесной
разбивается вдрызги чудовищный разум людской
спотыкается жёрнов стирающий жизнь в порошок.
Где отеческий свет.
А без света и здесь хорошо.
* * *
Так и сходятся тени
на светлые наши руины.
То ли век повторяется, то ли вращается год.
Раздвоившийся голос невидимой Анны-Марины
пахнет соком калины
и ряской дряхлеющих вод.
Или туча над лесом седой шевелюрой тряхнёт.
Или дым вдалеке.
Или вспомнятся два Александра —
Диоскуры курчавые,
вставшие возле ворот
соловьиного кладбища или осеннего сада.
Так и было всегда:
то ли вcхлип, то ли пушечный залп
извергают века — и со смертными смертных равняют,
и прозревшая кровь,
словно мёртвых друзей, поминает
всех, кого ты недавно титанами прошлого звал.
А они тебе машут и через белёсые струи
Ахерона-реки,
со своей непреклонной кормы,
не печалься, — кричат, —
мы когда-нибудь здесь попируем,
а пока что страдай —
так, как мы,
но иначе, чем мы:
с тем же ветром на сердце,
который гнусавым гобоем
завывал в подворотнях
и пыльные вихри крутил,
и тоскуй, как дурак,
по изодранным жёлтым обоям
в полутёмных прихожих
твоих коммунальных квартир, —
по святынькам убогим,
вдвойне освящённым обидой,
неотвязно тоскуй, как и мы тосковали подчас
по своей нищете.
А почувствуешь зависть — завидуй
только скорби Гомера,
который был первым из нас.
Август-ноябрь 2024