Ae. – L.
и не то что темно. и не то чтобы я не хотел
по-другому сказать. но порой титанический рёв
из-под тверди доносится: дёрном и палой листвой
приглушённый отчасти, но слышимый так хорошо,
что судьба обращается слепком эпохи. ландшафт —
её капищем жутким. дорога — сплошной чередой
неизбежных изгнаний. слова — её спазмом немым.
и за пазухой нежности горьких кореньев полно.
и полно у Эрота в колчане отравленных стрел:
чтобы каждый, кто ранен, с увечьем своим отвратительным,
как второй Филоктет, на пустом побережье сидел —
и не мог исцелить себя. —
*
потому что сейчас мимо светлых лодыжек твоих
светлый катится Тибр. у меня бесконечного Рейна муар
под ладонью скользит, переброшенный через плечо
континента усталого в вечном его парике
из туманного неба. когда я касаюсь тебя,
начинается дождь. сладко чмокают губы земли,
подзывая из сумерек стайки осенних цветов.
в дни, когда ты уходишь, мне слышатся пушечный гул
и хрипящее бульканье из-под замшелых камней:
словно век не сменился, но, согнутый вдвое, припал
к голенищам своих же вонючих солдатских сапог.
завывают сирены и время ведёт меня вдаль,
за растянутым строем таких же сутулых, как я,
сигареты сжимающих в бледных кривящихся ртах:
по раскисшему лёссу, вдоль проволоки и столбов,
но куда — неизвестно. пока у тебя за окном
тренируется жизнь зеленеть и карабкаться вверх,
как плющи по колоннам. пока для себя и меня
ты из мраморной крошки и мёда и скрипа цикад
варишь вязкое зелье на полуподземном огне:
по сирийским рецептам, как давний наш друг говорил.
словно век не сменился. и завтра прибудут послы
от царя Птолемея. под чёрно-лиловыми тучами
пахнет илом речным и разливом твоей наготы,
безмятежной и грозной.
пространство роднит нас и мучает.
*
в дни, когда ты уходишь, я сам от себя ухожу
к остальному себе: заржавелому, как гаражи
у краёв автотрасс и репьи у таких гаражей,
где юродивый ветер в пустые бутылки трубит
и штыри арматуры топорщатся, словно мои
бесполезные песни. где спит беспризорный пацан
на куске целлофана: своей же надеждой отравленный.
где надсадно гудит африканский глухой барабан
над французской окраиной.
и потом как в кино: старики алкоголики псы
и деревья над Рейном застывшие молнии как
на полотнах Эль Греко беременных Страшным Судом
силуэт проститутки с коробочкой суши в руке
наркоман привалившийся к серому боку ТЦ
возле автовокзала и все остальные кого
я могу в себе слышать когда принимаю сигнал
и люблю без условностей всё что достойно любви
по рождению. мир открывает дневные глаза
цвета волн и нефрита. меня называет по имени
точно так же, как ты. мы пока ещё можем сказать:
поверни меня к свету.
незлобной рукой — поверни меня.
потому что никто, кроме высших из наших богов,
не избег раздробления. разум впивается в плоть,
и насмешка внезапная душу пинает под дых.
кто взывает к тебе? победитель? заложник? изгой?
этот клоун, который на собственный паспорт похож?
тот, которого страсть увенчала алмазами звёзд,
а рассудок низводит до карикатуры на жизнь?
или слизь кровяная, которую сумма веков
в колыбель мою сплюнула?
нет, я не знаю, кому
ты смеёшься в дверях. кто из нас тебе снится порой,
через дымку. но кто
над твоими плавучими бёдрами
обращается шквалом с клубящимся влажным нутром
и раскатами грома и вспышкой, которую гром
пропускает вперёд —
это всё-таки знаю доподлинно.
*
я, себе равнозначный. от гнили расчёта и грёз
в равной мере свободный. сверяющий компас судьбы
только с мифом в котором до берега Рейна донёс
слякоть с острова Xирвисаари где радость моя
похоронена заживо в мокром кленовом саду
за решёткой фигурной.
когда из полёта копья
я пробоиной стал и взглянул сквозь себя самого
на себя и вокруг, я увидел великой реки
маргаритковый берег и дымное небо над ним:
небо тысяч столетий, спрессованных болью. теперь
сквозь себя самого я отчётливей видеть могу
сколько цепких лиан и корней мочковатых и трав
вьётся в нервах твоих. сколько карей змеиной воды
в криптах плоти твоей. сколько хмеля и сколько хвоща
и ущелий лесных и залёгших на брюхе штормов
сколько извести древних гробниц сколько армий сухих тростников
ты в груди своей носишь. и сколько тоски — на груди.
сколько пепла и мирры растёрто по коже твоей
сколько глины в тебе сколько пемзы Флегрейских полей
и олив на обрывах и кратеров и фумарол
с реальгаровым зевом куда заглянуть не даёт
охраняющий пар чтобы красной утробы земной
не увидел никто и нечаянно в ней не узнал
сердцевину цветка.
сколько моря и света в тебе
сколько мира в тебе
сколько бога в твоих волосах.