Долго в этому году боролась за царство весна, но хлынула наконец грозовым водопадом, сплошными потоками лепестков и листвы.
На ночь я оставляю приоткрытыми окна, чтобы и во сне чувствовать биение древесного сока.
Поутру туман сливается с белым цветением, и зыбкие горы колышутся над исчерна-зелёной землёй.
Сегодняшний полдень был душным и влажным, почти тропическим, и воздух прилипал к лицу, как клочья расползшегося ватного компресса. Минут двадцать назад ударил непроницаемый ливень. Я долго искал, какую лапму зажечь, чтобы электрический свет не застил лилового штормового мерцания. В конечном итоге оставил люстру с тусклыми жёлтыми рожками, которую покупал в своё время для василеостровской комнаты, но никак не удосуживался повесить, — словно берёг подсознательно для настоящего дома, — и привёз в деревню в числе первых вещей. Неистовый божественный дождь покрыл каплями её отражение на оконном стекле.
Самому странно, но так и есть: всё, что я сейчас делаю — обряд; кресло, на которое я набросил синтепоновое одеяло, сигарета, которую только что потушил в импровизированной пепельнице (“бычки обжаренные в томатном соусе, 240 г”), чай, который почти допил, приоткрытые окна, отражение люстры — всё священная утварь, всё сейчас — для того, чтобы я мог почтить гром и молнию, исступлённую зелень и водяные завесы.
Или не странно — но кажется странным, потому что этого состояния не с кем разделить.
О своём вероисповедании я давно почти ни с кем не общаюсь. Положение маргинала мне унизительно — и не потому, что унижает меня, — а других положений для таких, как я, у общества не предусмотрено. Только ленивый не использует политеистических образов в качестве изысканных декораций — для речи, для интерьера или для каких-нибудь полуабстрактных эклектичных “концепций”, — но в досягаемом окружении, невзирая на его обширность и разномастность, по пальцам одной руки можно перечесть тех, кто не посмеётся или не пожмёт недоумённо плечами, увидев, что всё всерьёз. И из этих немногих — с большинством уже нельзя будет сблизиться. Всегда хоть на йоту, но будешь чужим, хоть вскользь, но в чём-то подозреваемым.
Почти ни с кем не общаюсь — но с десятками людей, далёких и в большинстве своём не знакомых мне лично, поддерживаю молчаливую связь. И частенько заглядываю на вторую — закрытую — страницу Heathen Underground, читаю тамошние публикации (разной степени наивности) подряд, одну за другой, пока не начинает пестреть перед глазами, пока воздух вокруг меня не становится горячим от человеческого телесного тепла, пахнущим уличной толчеёй, и я не оказываюсь на эллинистической агоре, полной смертного вздора, — и сора, — и споров, и обрывков исканий — и общности.
Иногда начинает казаться: полуфантомный форум с цифровыми колоннами — всё, что у меня есть от общественной религии, от sacra publica. Если даже и так, это немало. По крайней мере, это больше нуля — а формализованные организации дают меньше, чем нуль, бултыхающиеся в мелкой лужице между драмкружком, сектой и партией.
Я не поддерживаю реконструкционизма: в своём отрицании исторического момента (и нашего с ним соотношения: как птица в воздухе, как рыба в океане, / как скользкий червь в сырых пластах земли, / как саламандра в пламени — так человек / во времени) он становится или игрой, или тихим помешательством. Не поддерживаю модернизации и старательных попыток создать систему воззрений, согласующуюся с модными общественно-политическими веяниями: понятно, что политика должна определяться картиной мира, а не определять её. Не поддерживаю намеренной синкретизации: синкретизм хорош, когда рождается стихийно из слияния самих народов, а не сочиняется за стаканом старбаксовского кофе. Не поддерживаю всяческих “родноверий”: они — всего лишь романтический национализм, обряженный в косоворотки или хитоны.
Не поддерживаю — и не противлюсь ничему из этого (за исключением откровенного шарлатанства и откровенно-фашистских настроений; чаще всего они ходят под ручку). Все эти течения — философская суета, необходимая для жизни идей, но к религии как таковой отношения не имеющая.
В конце концов, индоевропейская религия — и то затёршееся, погребённое в забвении, из чего она происходит, — религия эмпирическая. На языке пяти человеческих чувств и шестого, которое принято называть интуицией, она говорит о зримом незримом, доказанном недоказуемом, речённом неизрекаемом. Её теофания — сам мир. Её метафизика — то, что стоит за физикой, а не то, что человеческое суеверие подставляет вместо неё. Её мистицизм осуществляется там, где рассеивается мистика и открывается реальность: не в царстве иллюзии, а во взаимодействии с постижимым мирозданием. Это даже не мистицизм, а мистерия, начавшаяся в тот момент, когда человек (и не факт, что это был homo sapiens sapiens, а не какой-то из его предков) посмотрел вокруг себя и не помыслил, не вообразил, а именно увидел тайну гармонии. Это искусство видеть мир и общаться с ним, и оно порождает и объемлет несметное множество умозрительных учений, интерпретаций и методов — но ни один из них не может заменить собой основу и вытеснить осязаемую, кровную связь с живым бытием.
Поэтому важно только одно: что на исходе двадцатого века, насмотревшись на его монструозные достижения, наблюдая коллапс всех догматических учений, ужаснувшись их этической — и экзистенциальной — пустоте, немалая часть человечества захотела вернуться домой, к своим разграбленным, но ещё тёплым алтарям. Всё прочее несущественно. И глупо требовать, чтобы каждый человек, ощутивший этот горький призыв, был Пифагором.
Прискорбно, конечно, что поиск истока чаще всего упирается — словно заступ ударяет о камень, словно корень утыкается в пласт твёрдого грунта, — в национальную идентичность (а вернее, в те фантастические картины, которые современное сознание изображает на месте идентичности родоплеменной). Мало кому удаётся понять, что она — не предел, но начало отсчёта, что от неё нужно спускаться глубже и глубже, до палеолита, вспомнить хотя бы обсидиановые осколки, хотя бы охряную пыль первого мифа, хотя бы один раз, но посмотреть туда, где первые храмы из костей оленя и мамонта, где первый очаг в пещере, где дыхание первой собаки под боком у спящего; хотя бы неуверенно, но измерить себя единственной безотносительной и аксиоматической мерой — мерой рода человеческого.
Или мы придём от классовых, национальных, гендерных, культурных и субкультурных идентичностей к идентичности видовой — и примем её не с антропоцентрическим нарциссизмом, но с достоинством разумного зверя — или погибнем, захватив с собой изрядную часть биологической жизни на планете.
Если общество и разделяется для меня на своих и чужих по каким-то признакам — то только по отношению к этому тезису (сформулирован он может быть по-разному). Он стар, как мир, но, кажется, ещё никогда не был настолько актуален — потому что ещё никогда человечество не подходило так близко к самоуничтожению. Не исключено, что через несколько десятков лет моё сегодняшнее “так близко” будет казаться ещё вполне приемлемой, вполне безопасной дистанцией. Но сравнивать мы можем только с прошлым.
Тяжесть нынешней исторической ситуации понимают многие, если не большинство — хотя большинство, как ему и полагается, остаётся инертным. В той части человечества, которая пытается деятельно участвовать в истории, я наблюдаю невиданный накал противостояния, и его хочется цинично сравнить с финалом какого-то чемпионата мира. Вижу положительные подвижки — но с глупейшей реализацией; вижу чудовищную реакцию, напоминающую бешенство изгоняемого демона — и столь же смехотворную; вижу рост осознанности — но не имеющей под собой никакой целостной картины мира, — и вижу аналогичный рост мракобесия, но не инфернально-пугающего, а маразматического и жалкого; вижу оздоровление — но фрагментарное и симптоматическое, как если бы ракового больного пробовали исцелить ибупрофеном и валерьянкой — и вижу суицидальное упоение собственной болезнью. Оно тоже не вызывает ни сострадания, ни даже удивления, и выглядит полнейшим фарсом. Обе команды забивают только в собственные ворота, и счёт пока равен. Какой идёт тайм — невозможно сказать.
Главное — помнить, что в этом безумном эсхатологическом мундиале я тоже не зритель и ничем не превосхожу остальных игроков.
Из всех христианских теологем я полностью согласен с одной: зло есть клевета. Но с тезисом о его сверхъестественной природе — не вполне согласен. В мире, где есть человек, чёрт уже лишний, по Чехову. Какая бы дерзновенная сила ни дала нам огонь, это преступление или благодеяние давно искуплено и прощено. А многослойный разрастающийся поклёп, дающий метастазы во все сферы и области жизни, искажающий и отупляющий чувства, извращающий гармонии, разрушающий природные связи и подменяющий их фальшивыми софизмами — он возведён на мир самим человеком, не более.
Как избавляться и очищаться от всеобъемлющего нечестия — я не знаю. Если бы я сидел сейчас перед зеркалом, я видел бы в нём человека, с головы до ног замаранного грязью, на несколько мегапарсеков отдалённого от всякой ясности и чистоты, и не мог бы отличить грязь эпохи от своей собственной. Другое дело, что моя парадигма предписывает в таких случаях не покаяние, а решительные действия. Всё, что я пока смог — это развернуться в сторону источника света и продвинуться к нему на десять-пятнадцать миллиметров. Расстояние в несколько мегапарсеков не сократилось. Встречный ветер времени таков, что и каждый из этих миллиметров приходится завоёвывать по несколько раз (шаг вперёд, два шага назад, кризис в нашей партии).
И всё это как раз о ней, об общественной религии, которой я только что чуть не отказал в существовании.
Есть ещё личная.
Она на то и личная — sacra privata, — что почти целиком состоит из вещей, не подлежащих обнародованию даже в таких записках, как эти. Она — о внутренних отношениях человека и мира, об их диалоге тет-а-тет. Но на её периферии есть кое-что, чем можно делиться.
Например, вот что: больше всего меня поражает, как она ведёт меня — вела и продолжает вести — ко всему, без чего нельзя жить и чего я никогда не смог бы принять из других рук. Хотя бы к этой дождливой пасмурной родине, с которой общество самыми изощрёнными способами ссорило меня всю мою сознательную жизнь, к её оболганной истории, к её подземно-океаническому, бездонному и пустынному языку. Основы, на которых моя любовь к ним должна была утвердиться ещё в детстве, расшатывались и подтачивались целыми ордами доброхотов, и всё вокруг — идеи, идеологии, книги, чужие слова и плоды чужого воображения, политика, материальная культура, нравы, — отвращало меня от собственной земли настолько бесповоротно, что я даже не планировал когда-либо сюда приезжать. Тем временем лёгкие бережные руки восстанавливали, чинили, исцеляли разорванные узы, исподволь направляли меня, даль приподнимала передо мной вуаль за вуалью — и я очнулся в саду на берегу Финского залива, за тетрадью, разложенной на сером самодельном столе.
Аналогично и со множеством других вещей. Если ключевые общечеловеческие слова — мать, отец, кровь, корни, предки, потомки, поколение и так далее, — перестали быть для меня словами и начали обретать тяжёлую и неисчерпаемую сущностность, то исключительно благодаря моей личной религии, вопреки всем общественным мнениям.
Буря затихла. Ливень сменился умиротворённым дождём. Откуда-то из древесных дебрей слышится голос кукушки. В лужах сейчас зеленеют фосфоресцирующие разводы пыльцы, и почва белым-бела от мокрых лепестков. Никто не учил меня их любить. Никто не учил меня придавать им значение. Я рвусь навстречу миру, руководимый только природным побуждением, и мир отвечает мне не знамениями и сверхъестественными событиями, но самой своей реальностью. Вся она — жизнь, вся она — разум, и воля, и знак, превосходящий любое знамение.
Люди рассказывают о трудах и усилиях, о сознательном, упорном движении к разнообразным целям. Рассказывают о духовной борьбе и о подвигах. Мне перед ними неловко. Как я начал становиться собой — я и сам не заметил.
Я и сам не заметил, как замер на миг и прислушался
к песням крови своей, наподобие тёмной реки
извивающейся,
охраняемой сонными кущами,
где бубнит козодой и порхают блаженные душеньки
лепестки
мотыльки
Если предки мои стали запахом яблонь, черёмухи
и персидской сирени, и мутно-зелёной воды,
над которой хвощи растопырили пальцы,
как ящерки, —
я могу быть уверен: они и взаправду нашли
тот Элизиум, где
мы рождаемся по-настоящему.
Я и сам не заметил, как начал им скромные капища
воздвигать по старинке — в лощинах и возле болот,
из сырых камышинок и сучьев, покрытых лишайником,
а создателям жизни — где солнце теплее печёт,
на опушках рассвета,
на розовых глыбах песчаника.
Боги боги мои все вас видят никто в вас не верует
только май бередит
заскорузлые ноздри людей
и осклизлая тяжесть у них между рёбер толкается
словно купол медузы и речь засыхает в груди
содрогаясь порой как змея перебитая палицей
Не пугайся, летунья с небесной пыльцой на крыле.
Черноглазка-капустница или пеструшка-крапивница,
я тебя не обижу.
Но тот, кто проходит, насилуя
нашу спящую землю, одетую в липовый цвет,
не останется цел:
я его никогда не помилую.
Я и сам не заметил, как вытащил жребий войны
из колчана царя Иданфирса,
и недругов полчища
увожу, как мидийскую конницу, в самую глубь
одиночества
чтобы бросить на волю пустыни при чёрных свечах
типчака и тюльпанов.
Где чужбина для них — для меня материнский очаг.
Боги боги мои все вас слышат никто не откликнется
ни на иволгин свист ни на волчий блуждающий зов
Половиной себя я давно примирился с бессмыслицей
обмелевших веков,
а другой половиной хотел бы касание братнее
ощутить на плече — но поблизости нет ни души.
Полидевк не спешит,
а Патрокл мне не надобен.
На веранде под вечер отчаянно пахнет дождём,
керосином от лампы, опилками хвойного дерева
и надеждой усталой.
Свой задумчивый дом
я по праву любви унаследовал
от товарищей давних, которых в живых не застал:
так и слово, пожалуй.
Я и сам не заметил, как встретил зарю — собиравшийся
посмотреть на закат, —
и увидел края,
где сказания, ставшие сказками,
из листвы и бурьяна мне что-то щебечут на варварских
дорогих языках,
где ветра хороводят
грома потрясают поводьями
зарастают сады паутинистой мелкой смородиной
и малиной: прими
и неси на губах их багряное царское жречество.
Я и сам не заметил, как стал мне отцом и отечеством
целый мир
целый мир