Вот так оно. Вокруг и впереди
всё то же, что и двадцать лет назад:
пещерки арендованных квартир
вокзальный гомон грохот автострад
и лиственный развёрнутый штандарт
и солнце с каплей крови
на груди
орлиной
и чешуйчатый асфальт.
Но кто там виден в зеркале — глядишь
и сам не понимаешь. Иногда
как будто лес. Как будто бы камыш.
Как будто пруд, чья тёмная вода
стоит столбом. Порой как будто бег
гривастых туч над плоскостью степной.
Как будто гром. Как будто человек,
пропахший ностальгией и виной.
Не спавший вдоволь много лет и зим.
Седеющий. А справа, рядом с ним, —
со мной, —
всё та же, что и раньше. Но теперь
она как будто младше и смуглей,
как будто невесомее в своей
июньской дымке. — В сухоньком венке
из водорослей. С крабиком в руке,
в сандаликах из пены разрезной, —
и торс её окутан белизной,
слепяще-белым воздухом обвит.
Гиматий это, может быть, льняной.
Футболка, может быть.
Реал Мадрид.
Вот так оно. Ты тратишь сам себя,
как мел. Всё старше делается жизнь;
давно привык надорванный мениск
бранить ступеньки лестницы, скрипя, —
а боги молодеют с каждым днём.
Поблёкло море, выцвело, — но в нём
ватаги нимф, тритонов и сирен
смеются, перейдя в четвёртый класс
из пятого. И маленький силен,
вчерашний старец,
скачет мимо нас.
И Муза всё моложе. Всё смуглей.
Понятно по дуге её бровей,
что ей скучна торжественная медь:
ей хочется в компании детей
играть и петь.
Состарилась лоза на плантаже,
но винный хмель стал бойким, озорным, —
и тот, крылатый, с факелом двойным,
не на шестнадцать выглядит уже,
а максимум на десять с небольшим.
Как если бы и я собой самим
собой
самим собой
собой самим
подкармливал, как храмовых собак,
бессмертие бессмертных: звук и свет,
цветник благоухающих планет,
вращающийся звонкий зодиак,
бесплотный знак надежды или знак
триумфа
в шелестящей темноте.
Вот так оно. И можно ли хотеть
другого, если так.