Κύριε, όχι μ’ αυτούς
Γ. Σ.
-1
Ну и пусть не роскошь,
а скорбь и дикость.
Со двора посмотришь —
вокруг видны
пятна тьмы с окошками
виден фикус
в ореоле комнатной желтизны
чьи-то жизни сумрачные недужные
с неуклюжей мебелью вдоль стены
а под окнами серебрятся лужицы
палых листьев полные
и луны.
Или, если с улицы, с подветренной стороны:
хмуро смотрят здания
с их пивными и магазинами
мокрыми кустарниками
прикрывают срам
но блестят от капель
расплывающиеся линии
и вуальки синие
прицеплены к фонарям. —
Таковы святыни.
Совсем не великий храм
с капителями,
с могучей грозой на крыше
и рассветами, прислонившимися к дверям,
но стенная ниша,
в которой толпятся лары.
Ну и пусть не храм —
но домашний, слегка потрескавшийся, алтарик,
над которым плывёт дешёвенький
фимиам.
-2
кто увидит тебя кто заметит тебя земля моя
изувеченнная колдобинами и ямами
уходящая на полгода под гололёд
к деревцам на полуразрушенных перекрытиях
чья судьба потянется по наитию
и меня твоего сказителя
кто поймёт?
двадцать лет бессменно одно и то же:
сам не тот и песня всегда не та
слишком мало пафоса для святоши
слишком много пафоса для шута
для одних бессмысленная причуда
для других бессмысленная тоска
да и та — банальна для словоблуда
и заумна для дурака
и по кругу
жизнь моя
и по кругу
как осёл
то фыркая то храпя
для кого
земля моя
эта мука
для кого
любовь моя
— для тебя.
для твоей печали с куцым собачьим хвостиком
для твоих дорог расхристанных и исхлёстанных
ноябрём когда он заморозки несёт
для твоих щедрот
считающихся излишними
с их кривыми яблоньками и вишнями
я сказал — и они услышали
вот и всё
-3
Никакого счастья на этой родине
для свободных нет. И для гордых нет.
За Удельным парком стучит ободьями
товарняк с цистернами. Двадцать лет
вместо света — дымка полуразмытая.
Вместо дел — мучительная возня.
Не на это, кажется, он рассчитывал —
тот, из чьей наивности вырос я:
кто курил “Житан”, кто почти гекзаметром
говорил с пенатами здешних мест,
и носил, словно дар солдатского
императора,
на Удельном рынке
купленный на развес
камуфляж немецкий. — Кто видел себя эйнхерием,
с поля битвы вознесённым на небеса, —
а потом проснулся в стране,
похеренной
курьей лапой общественного икса. —
о земля дождливая пыль подножная
тускло-серая городская пыль
отчего ты плачешь моя хорошая
я такой же глупый каким и был
над тобой всё тот же ноябрь изношенный
нависает хмурясь и морося. —
Это тоже счастье. А счастья большего
у дремучей жизни просить нельзя.
-4
Элевсин мой хмурый полный святынь и таинств
начинался там где осенние вихри мчались
мимо лавок и мимо мусорок по двору
или дальше на пустыре где собачий выгул
где я сам как щенок носился и носом шмыгал
на ветру
или там на проспекте напротив шиномонтажной
мастерской где теперь построен огромный дом
или в паре кварталов где раньше жила — неважно
кто там жил
но важна листва за её окном —
и листва у дверей подъезда —
где столько пива
было выпито или пролито —
некрасиво
и по-варварски
пировали мы — но постой —
а когда я сумел увидеть как плоть осины
растворяется истекая невыносимой
серебристо-слёзной оттепельной водой —
не тогда ли?
земля штормов
о твоей печали
мне ни разу не дали вольно заговорить
мне со всех сторон то блеяли то рычали
как я должен и как не должен тебя любить
и каких чудес бессмертных им ни показывай
как ни силься отмыть от грязи твой тёмный лик
только в спину плюнут
а впрочем какая разница
я привык
-5
Столько правды блещет, — зыбко, но ослепительно, —
в каждой капле неба. В каждом комке земли.
И на каждый блик сбегаются расхитители,
и к любой прожилке тянутся упыри.
То берёзы взмахивают ресницами.
То сиянием разрождается маета.
Но за каждой птицей гонится инквизиция,
и за каждой песней —
стражники по пятам.
А когда надежда вспыхивает нежданно,
и она сурова, — ветер, огонь и прах.
Этот гордый мир,
сгорающий, как Джордано,
может быть, прославят
в других мирах
за его упорство. За свет золотой и синий.
За труды дождей и цветение тайных книг.
А пока он жив, хотя бы на том спасибо,
что и сам я в нём —
язычник и еретик.
Чтобы только не с ними, жизнь моя.
Не с убийцей
позолоты. Не с насильником тишины.
Не с шакалами, охраняющими границы,
и не с крысами, разграбляющими казны.
Чтобы только не с ними, жизнь моя.
Чтобы мимо.
Мимо тех и этих,
размахивающих мошной,
истязающих и беснующихся. —
Пойми меня:
остальное здесь, как минимум,
не грешно.
-6
Морок тянется над панельками
над бараками
над обочинами поросшими трын-травой
несогласные и согласные одинаковы
одинаковы заключённые и конвой
холуи орут выстраиваясь когортами
шут глумится
над живущими и над мёртвыми
старый бес трясёт
обслюнявленной бородой
перегруженные ампутированными жизнями
громыхают в потёмках чёрные поезда.
не всегда ли так было, отчизна моя? —
всегда.
И всегда находился кто-нибудь
непредвиденный
кто в плаще простёганном
серебряным светолитием
выходил из дома;
призывал самого себя
с четырёх сторон явиться штормами гневными
находил ольху заплаканную
согбенную
на опушке
у подветренного ручья
принимал из рук её
чашу тёмную
чашу полную
фиолетовых плесков молнии
и дождя
вспоминал слова;
начинал бормотать напевные
заклинания
над домами и над антеннами
повисающие вместе с тучами ноября;
умолял бессмертных;
в любви своей необузданной
оставался никем не узнанным:
так, как я.
-7
Враг приходит походкой мягкой,
с улыбкой дружеской.
По-соседски приглашает на огонёк.
Между делом спросит, почти сконфуженно:
за кого ты, дескать? —
— За всё, чего ты не смог
разглядеть из своей иллюзии.
Я за музыку,
без которой тебя бы не было.
Кто твой бог?
У моих богов
песни грозные
вековечные
голоса то вблизи звучащие
то вдали
у моей богини руки усталой женщины
и глаза земли
У моих сестрёнок ресницы — лесные просеки,
а ладони — челны рыбацкие на реке.
У моих братишек мечи как молнии.
Я и в горести
и в тоске
не один теперь. Как зайчишка, надежда порскает
по развалинам, по смерзающейся траве,
и рябина прячет
жиганскую финку вострую
в рукаве
для тирана и для мучителя. — Свет таинственный,
сокровенный, повсюду брезжит из темноты
для того, кто готов увидеть хоть каплю истины.
Кто не ты.