Fatica d’amore, tristezza…
❧
Снова лето не в лето.
Не чашка с полынным медком
не целительный зной
известковый песчаный и тальковый
только тяжесть свинца
или копоти от гекатомб
только с Марсовых красных полей
барабанов глухой перестук
приближающийся
да на тысячи вёрст непроглядная
кровянистая дымка вокруг
да невидимый друг
италийскую песню какую-то
пыльную мальву
горстку миртовых ягод сухих
и собачьего лая
мне протягивает
на замазке суглинков своих
обшлагом рукава
борозду оставляя:
мы уже проходили всё это
мы этот урок
от звонка до звонка отсидели
но кто бы предчувствовать мог
что ста лет миновать не успеет
и он повторится с начала
чтобы ты на бетоне руин
как на парте прочёл
наши инициалы.
❧
(слово Энея)
Я в плацкартных вагонах
на липком казённом белье
приучал к духоте
подростковое тело своё
к пустоте кочевой
и железному лязгу судьбы.
Иногда этот лязг уводил меня так далеко
что в пульсирующей полумгле
начинало мерещиться нечто из будущих лет
или прошлых веков.
Вереницы обозов тянулись по мёртвой степи
под младенческий плач и надрывные вопли скота
и горящие чёрные люди бежали к воде
из горящих домов
и почти прикасаясь ко мне
шерстяными накидками в пятнах засохшей смолы
шли рабыни троянские
с острыми смуглыми лицами
и ногтями кровавыми.
Я обмирая смотрел
но понять не умел
для чего это снится мне
снится мне
наяву —
или нет —
пока бледный казарменный свет
вместе с поездом трясся
в агонии или в пылу
бесконечного боя
пока Перекоп и Сиваш
вязкой нефтью лились по стеклу.
Мне никто не рассказывал. Сам я увидел потом
как энергия взрыва
вышвыривает из глубин
и сплошным камнепадом неистово рушит на нас
всё что верная почва во влажном своём сундуке
сохраняла послойно
и как мне теперь отличить
где истоки Скамандра где устье Смоленки-реки
где вокзал симферопольский где сицилийский причал
где пустые ларьки где расколотые алтари
где звенящие амфоры с тёмно-янтарным вином
где армейская фляга в брезентовом пыльном чехле
где асфальт раскалённый
где борт корабля моего.
❧
что за время настало в какой беспросветный мешок
заграбастало мир
что за век наступил
что за вечер
что за пытка смотреть как вокруг на ветвях человечьих
догнивает любовь за которой никто не пришёл:
перезрелой черешни чернее.
зря ли к небу тянулись певцов аистиные шеи
зря ли ветхие зодчие ткали из мрамора шёлк
и былые герои бросали себя как трофеи
нам, грядущим, под ноги —
я даже гадать не могу.
сколько новых траншей на колючем сухом берегу
и материи рваной
сколько гнойных бинтов
сколько тёмных напрасных фигур
о Исида
Инанна
о Деметра глядящая в гулкий колодезь
давно
пересохший
молчаливая Фригг посреди искалеченной рощи
на каком языке мне молиться — не всё ли равно?
снятся жжёной траве белый фосфор и жёлтый иприт
снятся грудам камней закопчённые стены
снятся тем кто не спит
города где смеются гиены
снятся тем кто заснул
колыбельки младенческих дней
и гремит чешуёй броненосный космический змей.
и с утра до утра полыхает над башнями Трои
огнедышащий Сириус в ржавой короне своей.
наше солнце второе.
❧
От разрывов и ран
от столбов ядовитого пара
стало новое время равно
иероглифам старым
и гекзаметрам гулким (казалось — иссякшим давно).
Городишки дремавшие на голубых одеялах
Карфагенами стали в песчанистом плотном дыму.
Стал изгнанник подобен и равен себе самому.
И латинские женщины в туниках цвета фиалок
и фригийские женщины с гроздьями звёзд в колпаке
и василеостровские женщины возле дверей коммуналок
с папиросой в руке
стали равными вновь — каковыми и созданы были —
и идут к алтарю
по коврам залежавшейся пыли.
И всеобщее равенство вспомнило тяжесть свою.
Что помпейские дети на стенах гвоздями писали.
Что микенские дети по каменным склонам везли
на повозках игрушечных.
Что за ромашки цвели
возле наших качелей.
Какие мечты отцветали.
Четверть века прошла — словно лето махнуло платком
над перроном своим, от заката сиренево-рыжим.
превратился в папирус истёртый до дыр коленкор
лениздатовских книжек
и в шумерскую клинопись — то, что я школьным мелком
на асфальте чертил.
и отчизны клубящийся ил
стал реликтовой почвой — со всем своим потом и светом.
киммерийцем и хеттом я был
и опять становлюсь
киммерийцем и хеттом.
❧
есть на свете и мята и тмин
и целебные горькие сны
так ответь мне
зачем ты так долго колдуешь без цели
лучше масла в водицу плесни
и со времени порчу сними
апулийская ведьма
наследница старой Цирцеи.
раствори эту копоть и гниль
и мазутную плёнку
и газ
и осколки фугасов и марлю в крови застарелой
только смерчем волос твоих чёрных
да прозеленью с рыжиной
да извёсткой да красным вином да мякиной ржаной
можно прочь эту немочь изгнать —
так берись поскорее за дело.
есть же в мире и те небеса —
я их видел — до самых глубин
золотые от слёз и открытые смертным для пира.
есть и тот зачарованный сад
где танцуют сатиры
под июльскими яблонями.
есть и те закутки
где цветут не боясь пустоты
ни далёкой ни близкой
и фиалки Сапфо
и шиповник святого Франциска
и другие
другие цветы
❧
(второе слово Энея)
Иногда это море бывает таким как сейчас —
еле движущимся
багрянистой гуашью окрашенным —
и нельзя не спросить (как бы ни было совестно спрашивать):
кто же нам
в этом бедствии запертым
руку подаст?
где там старшие наши
боярышник тополь и вяз
где лучи от которых враги наши падали замертво
где ручьи дождевые
когда-то поившие нас
им-то кто
в этом бедствии запертым
руку подаст?
ветер жёлтый и красный толкающийся в паруса
c побережий приносит золу стародавнюю.
иногда у природы такие овечьи глаза
влажно-выпуклые
что не знаешь каким состраданием
разодрать себе грудь
иногда в середине пути
попадаешь в зыбучий песок и одно остаётся
налегать на скрипучие вёсла
грести и грести.
кто им руку подаст
детским песням лежащим во рву
на захваченной родине?
кто будет слушать рассказ
о дворе где я рос
и войне где я не был убит?
что мне нынче оракул велит
и к какой я сивилле плыву?
❧
Зной спадает к ночи.
Светится запылённая
луговая глина. Звонкая целина.
А над нею — тысячелистники и луна,
алыча зелёная.
Что-то длится — непобедимое, беспечальное.
Что-то вспыхивает на дальнем краю тоски.
В глубине пустыни — и в глубине отчаяния —
есть такие древние маяки,
что от них темнота сияет.
Преображается
в шелестящую, мягко стелющуюся бязь.
Потихонечку тяжелеет и увлажняется,
тяжелеет и увлажняется,
становясь
настоящим морем — с волнами-перевалами,
с нереидами, отдыхающими у скал.
говорящим морем, по чьим лабиринтам плавали
те, кем был я раньше —
и те, кем я снова стал
в этом новом мифе,
тянущемся по-старому
и по-старому обжигающем небеса
то знамениями, то взрывами, то пожарами.
Под звездой, пылающей в пасти Пса.