Собираются полудницы под окошками
новостроек,
на завалинках насыпных.
Над бровями у них ромашковые кокошники,
и в руках у них
окарины из бакелита. Полурассеянно
вьётся в воздухе полупесенка, полустон.
Парикмахерскими, хинкальными и кофейнями
потихонечку обрастает фибробетон:
оживая. Одушевляясь.
Жару подташнивает
от густого смога, синего на просвет,
разграфлённого шатающимися башнями.
И смотреть на них вроде страшно.
А вроде нет.
Что там зыблется — то ли сладкое, то ли терпкое —
за окраиной нашей горечи в поздний час,
что им снится, богам бессмертным,
богам-бессмертникам
и пустырникам,
что мечтается им о нас,
позолот земных растратчиках и добытчиках,
из сокровищниц выходящих порожняком,
обо мне, носящем себя самого под выцветшим
пиджаком,
как оружие без лицензии;
сколько боли им
мы приносим — и что за счастье — и что за грусть —
я боюсь узнать когда-нибудь. И тем более
не узнать боюсь.
У подъездов сидят болотницы безземельные,
запивают пыль химическими коктейлями;
за прохожими, мимо пандусов и витрин,
шлейфы тянутся незабудковые и пижмовые.
Зной завешивает полотнами бледно-рыжими
новостройки, неотличимые от руин.