В устье Невы
вездесущим вьюнком полевым
лето мостки оплетало где в ясные дни
солнце строгало свои корабельные планки.
Полупрозачные девушки
полувепсяночки
полу-
не-
а-
политанки
вспархивали
над распаренным телом земли
словно огнёвки
и ветер неловкий волок
с моря к востоку истрёпанный свой бреденёк
полный летучих семян и древесного пуха
по виадуку
и глядя за ржавчину ввысь
под виадуком вальяжно раска-
чивались
пышные травы.
Было ли в мире кроваво, было ли в доме черно —
вправе я был
не замечать ничего,
кроме цветов и соцветий.
Поровну пахли полуднем солярка и яблочный сок.
Трупов и трубопроводов зарытых в песок
вправе я был не заметить,
но даже заметив —
не осквернился.
На горьком свету бытия
как я был светел жизнь моя
как я был светел
—
Что было мной
посреди кутерьмы травяной
позже я стал разбираться хотя до сих пор
тысячецветный узор не прочёл целиком как хотел бы.
Но гусенички ольшаные
и куцехвостые вербы
стали свербеть у меня за грудинным хрящом
не затвердевшим ещё на манер человечий.
Отзвуки речи я слышал и в их толчее
вечные вещи сперва а потом изувечен-
ные
стали являться
и тонкие пальцы берёз
в дождь и мороз танцевавших в коротеньких платьях
сплошь оказались изранены так что ломать их
я навсегда разучился
но дни напролёт
мог наблюдать как серебряный пепел пустот
вьётся по комнате детской моей
позднесоветской.
По Луначарского и Тихорецкому клочья бумажек несло
сколько их сгинуло сколько пыльцы утекло
по мелководной
речке асфальтовой
сам я не знаю но в том
мыльном пузырике мысли уже любопытным глазком
давняя память моргала
и кровь черноплодной
ранней рябины пятнала мне руки и рот
чтобы очнулся внутри меня
хмурый народ мой
—
С кем я делю
торфянистую землю мою
быстро мне жизнь показала то лампу то тьму
прямо к лицу моему поднося то и дело.
Женщины в дырчатых шалях
из моли и мела
формулы скорби писали на мутно-зелёной доске
и в придорожном леске на пиры собирались бродяги
мятые фляги наполнив настойкой боя-
рыш-
ника
чтобы у каждого запламенела башка
святостью бледной
и нимбом из медной фольги.
Но и враги окружали и знать бы с каким палачом
мог я бежать за мячом и с каким изувером бок о бок
между бетонных коробок
пломбир из стаканчика ел
кто повелел чтобы берцы гестапо топтали
медоточивые дали в которые я окунал
звонкий сандалик.
Что здесь Корнилов и Сталин какое давнишнее зло
бродит по свалкам и кладбищам после зари на кого
воют собаки
долго ещё выяснял я
но понял не ранее чем
время раззявило пасть извергая зловонную чернь.
Я отвернулся туда где в своей малахитовой раке
детское лето лежит истекая елеем огня
в голубизну
и поднявшийся против меня —
враг и не враг мне
—
Ясные сны
искалеченной чудо-страны
так охмелили мне сердце что стало оно
царственным как полотно поднебесья в июле.
Встали мальчишки-кузнечики
на карауле
над окоёмом моим
и шатром оду-
ван-
чи-
ковым
мир затянули
от мины и пули храня
стойких солдатиков дня в аксельбантах из рыжих настурций
молодцев ростом с вершок что во время присяги клянутся
хоть бы и кровью давясь
и от ветра пошаты-
ваясь
но одолеть этот век превращающий в грязь
всё кроме света.
Мой до масштабов планеты разросшийся микрорайон
запах озона небесного
и басовитый трезвон
вдоль по проспекту катившийся вслед за трамваем
крепостью стали.
Военной эмблемой моей
млечное солнышко стало, косматый репей,
свет над раздраем,
изо дня в день заслоняющий совесть мою
от запустения.
Много ли я отстою —
после узнаем.