― Прости меня, Арето, прости меня!
― Бог простит, Бог простит, батюшка!
― От всей души прости, Арето, доченька!
― От всей души, батюшка: простила!
И лежал при смерти целыми днями и неделями старый Куменис, и мучался страшно на краю сего мира, в преддверье мира иного, прежде чем ступить на порог кромешного Ада. И, терзающийся, уже погибший и не могущий сгибнуть, задыхающийся и не могущий до конца задохнуться, умолял о благословении, о прощении своё собственное чадо, свою дочь Арети, рождённую от его первого брака. Теперь он взывал к ней уже не в надежде выздороветь, подняться с постели, вернуться к жизни, но затем лишь, чтобы сорваться вниз, чтобы пасть в чёрную бездну.
Спустя многие годы, когда я был маленьким, Арети, жена Бозаса, почти ровесница моей матери, рассказывала ей обо всех этих событиях. И я слушал, как она декламировала со страстью и бесхитростностью одну народную песню, в которой находила, по всей видимости, выразительное иносказание и косвенную связь со своею личною судьбою.
Ворота строят на брегу, не держатся ворота:
едва построят ввечеру, они наутро рухнут.
Порхнула птаха и сидит от тех ворот направо,
по-птичьи птаха не поёт, соловушкой не свищет,
но всё поёт да говорит слова по-человечьи:
— Пока не сгубите души, ворот вам не построить,
но не губите сироты, ни путника, ни гостя,
а только первомастера любимую супругу.
Как мастер слово услыхал, отправил подмастерье:
— Ступай, хозяйка Арети, тебя хозяин ищет.
— Коль ищет он меня к добру, то я наряд надену,
а коли к худу он зовёт, то в чём была пойду я.
— Ступай, хозяйка Арети, уж он тебя заждался.
Мы три сестрицы родились, и всех троих заклали:
Евдокья в Тирнаво лежит, под мостиком Мария,
а я, сестрица Арети, от тех ворот направо.
*
Горемычная Арети, жена Бозаса, вероятно, из-за совпадения крестильного имени находила таинственное сходство между судьбой героини этой песни и своею собственной горькой долей; она немало страдала от лености своего супруга, прозванного Брюхатым Стафисом и Бозасом, который, будучи земледельцем с полями и именьями, не особо любил трудиться, но предпочитал распоряжаться на рынке работой мясника, прислуживая скототорговцам. Ему нравилось вертеться вокруг забитой скотины, как истинному мясницкому псу, каждый день кушать потрошка и вволю наслаждаться вином и сном, оставляя дома голодными свою супругу и пятерых её детей. Арети, порядочная и благоразумная, страдала с мученическим терпением и жила, подобно многим другим, пытаясь свести концы с концами и работая по чужим домам.
И вместе с песнею о заколдованных воротах рассказывала она моей матери простую и краткую историю своей незначительной жизни.
*
Пять лет было ей, когда мать оставила её на миру сиротою. Отец спустя год женился снова. Мачеха её была “из рода Карамусалиса”. С самого начала возненавидела она падчерицу, но некоторое время смирялась с нею. Когда же через год начала она рожать и возиться с пелёнками, ревность её к первенице утроилась. На беду девочки, дитя родилось женского полу. О, ну конечно же, эта маленькая ворона, эта сычиха была виновата. Будь у неё лёгкая рука, следом за нею родился бы мальчик. Тогда и положение первеницы в семье стало бы куда более терпимым. Но она, “свиноногая”, приманила за собою ещё одну дочь. Разумеется, это не могло показаться мачехе добрым знамением. Едва Карамусалина с большою заботою вскормила до годовалого возраста свою дочь, ругая, проклиная, избивая несчастную падчерицу — иногда сандалией, иногда подошвою туфли, иногда четверною верёвкою, на которой развешивала она ежедневно пелёнки новорождённой там и сям по флигелю с очагом (всю зиму не переставали идти дождь и снег), — как вновь забеременела, не успев ещё отлучить от груди маленькую Марьо. Когда той было девятнадцать месяцев, на свет Божий из утробы матери появилась Леньо. О, тогда положение Арето стало невыносимым. Подумать только: не прошло и трёх лет, а уже двух сестёр от того же отца привела эта неудачница за собою!
*
Было утро, осеннее утро, почти такое же прекрасное, как если бы на дворе стояла весна, когда Куменис одолжил у соседа лодку и отчалил, не взяв с собою ни одного товарища, ни матроса, ни гребца: целью его была одна бухта, располагавшаяся напротив деревни, к западу, в местечке Канапица, внутри большого южного залива. С собою он взял тесак, да сачок, да багор. Быть может, он собирался скорее нарубить хвороста, сколько вмещалось в лодку, нежели наловить рыбы на мелководье. Взял он с собою и маленькую восьмилетнюю Арето — наверное, чтобы таскала хворост, сколько могла унести, с лесистого склона на прибрежный песок.
Куменис усадил дочь в носовой части лодки и начал грести. Лодка отплыла далеко от деревни в сторону открытого моря, так что дома казались теперь крохотными курятниками, а люди, идущие по западной окраине, по плоскогорью, казались резвящимися мышатами, и женщины, стирающие одежду внизу на берегу, во Фтелье, под погостом Мнимурья, казались трясогузками.
Лодка приближалась к Канапице, и, миновав тёмно-синие бездонные воды, вошла в голубое и воздушное мелководье, где, должно быть, горгонам и нереидам радостно было плавать и нырять к волшебному дну с его гротами и водорослями, жемчужными раковинами и неисчислимыми прекрасными рыбками, стайками игравшими в глубине.
Николас Куменис ласкал, весьма нежно, свою маленькую дочку и показывал ей красоты морского дна и прибрежной воды.
― Глянь-ка, Аретаки, глянь-ка вниз, видишь рыбок: как блестят, красненькие да голубенькие!
― Вижу, батя.
― Глянь, травки зелёненькие, глянь, водоросль! Видишь устричек, видишь камушки — чудо ведь как красиво, Аретаки!
― Красиво, батя.
― Глянь, какая штучка там внизу!.. Видишь, Аретула?.. Нагнись посмотреть, нагнись!
Куменис склонился к борту, где сидела Аретула, и лодка ужасно накренилась в ту сторону. Жестами и уговорами он принуждал дочку нагнуться и посмотреть вниз. Аретула крепко уцепилась обеими руками за планширь. Её начал охватывать неясный страх. Отец продолжал настойчиво заставлять её нагнуться и посмотреть на “красивые штучки”, что были внизу на дне.
В какое-то мгновение он, сидевший лицом к носу лодки и наклонявшийся вперёд, выпустил весло из правой руки и схватил Аретулу за плечо. Но, едва прикоснувшись к ней, сразу же отпустил её снова: отдёрнул руку, словно испугавшись своей собственной мысли.
― А! Дурная девка, даже нагнуться посмотреть не хочешь, какая там красота внизу!
Аретула заплакала.
Через несколько мгновений после того, как отец с огромной силой и яростью налёг на вёсла, будто не понимая, что делает, или гневаясь на себя, бедная девочка, с затуманившимися от слёз глазами, переставшая смотреть на что бы то ни было и рыдающая сама не зная отчего, почувствовала лёгкий толчок. Лодка достигла Канапицы, и нос её мягко уткнулся в песок. Девочка вскинула свою белокурую непричёсанную головку, увидела, что они приплыли, и попыталась встать и выпрыгнуть прочь.
Отец опередил её. Он грубо схватил её за подмышки, раскачал и бросил на песок, словно маленький мешок, набитый травою. Стук от её падения услышал он один, и звук этот отдался эхом в его внутренностях.
Затем он поднял одно из вёсел, отвёл лодку от песчаного берега и начал удаляться, как будто намерения его переменились. Быть может, ему уже не хотелось собирать хворост. Отплыв на много саженей, он взял свою острогу или сачок и встал, нависая над носом лодки, чтобы присмотреть себе добычу.
*
Аретула прекратила плакать. Она не стала звать отца, чтобы тот вернулся и снова взял её в лодку. Подспудно она чувствовала, что там было нехорошо. Пройдя несколько шагов, она присела за высокими кустарниками, близ развалин чьей-то старой хижины, укрытой за горою. Ни одному из редких прохожих, шедших на поля или возвращавщихся, она не подала никаких признаков жизни, и никто не обнаружил её. Рядом с развалинами было маленькое ущелье, где струилось немного влаги. Там Аретула нагнулась попить, поела “трефлы” — разновидности клевера или дикого портулака — росшей близ тонкой водной жилки. Там и просидела она, спрятавшись, весь день.
Уже начинало темнеть. Маленькая, бедная, голодная, Аретула повернулась к востоку, где виднелись деревенские домишки, нашла дорогу и стала двигаться, или, вернее, ковылять в том направлении. Два добрых пахаря, отец с сыном, возвращавшиеся с полей, последние застигнутые ночью проезжие, увидели, как она чернеется и плетётся у края дороги, и довезли её до маленького западного предместья под названием Гелададика, находившегося на окраине городка. На расспросы их она отвечала, что отец привёз её утром на лодке и ненадолго оставил на песчаном берегу; что она ждала, когда отец вернётся и заберёт её, но он не вернулся. Вот и всё, что она сказала.
*
Аретула не хотела больше ступать в дом своей мачехи. На выговоры своих родственников со стороны матери она ответила, что “мамка Карамсалина” её не признаёт и науськивает маленькую Марьо щипать её и дёргать за волосы. Родные её матери, такие же бедные, как и она сама, волей-неволей приняли её к себе и по мере взросления научили стирать, мыть полы, белить чужие дома, а затем и полоть, и жать, и собирать оливки, в зависимости от времени года, и выращивать “работку”, то есть шелковичных червей, в летнюю пору. Когда ей исполнилось тринадцать лет, её выдали замуж. В те времена дочери бедняков выходили замуж быстрее и легче, чем в наши дни.
Но мачеха продолжала злопыхать. Незадолго до того, как девочка должна была обвенчаться, в один прекрасный день отец распустил о ней дурные слухи, сколь невероятным бы ни могло это показаться. Очевидно, “мамка Карамсалина опять его подговорила”.
Как это произошло, мы не знаем в точности. Похоже, мачеха рассудила, что, если вовремя избавиться от первеницы, то домишко, виноградник и маленький оливняк, принадлежавшие покойнице, перейдут по наследству к Куменису, а затем, по прошествии времени, ими завладеют Марьо и Леньо, две её дочери, которые иначе не могли бы получить большого приданого.
Отец же, увы!.. оклеветал дочь, спутавшуюся якобы с неким человеком, который и был-то всего лишь прохожим, бродячим торговцем, случайно оказавшимся в их округе. Соседки поначалу поверили услышанному. Но вскоре явилась “как свет и как полдень её обида”, обида Арето, и была доказана её невиновность. И свадьбу не отменили.
*
Двадцать лет и даже более миновало с тех пор. Старый Николас Куменис валялся при смерти, выл по-собачьи, и душа не желала оставлять его тело.
― Прости меня, Арето, прости меня!
― Простила, батюшка! — отвечала сквозь слёзы Арето.
― От всего сердца, Арето!
― От всего сердца, батюшка! — восклицала исстрадавшаяся и добрая женщина.
Наконец, после многих дней и ночей страшного мучения, испустил дух жалкий отец, захотевший некогда бросить на морское дно свою маленькую дочь, словно принося её в жертву.
А я, сестрица Арети, от тех ворот направо.
1904