До себя я был
и сам себя вспоминал,
во дворе своём
прутком колупая грязь.
У колен Пангеи
качавшийся океан
проступал сквозь грунт
и меня вызывал на связь.
На краю двора,
где в те годы сирень росла,
я мусолил в пальцах
розовый стебелёк
одуванчика —
и через него сосал
молоко планеты,
липкий туманный сок.
Под брюшиной мира
чмокая, как щенок,
я не мог понять,
что он значит и что сулит.
Но с тех пор, любовь,
у меня на губах черно
и морская жёлчь
во рту у меня стоит.
В те же годы, помню,
пластиковым совком
мой беспечный сверстник
надвое разрубал
дождевых червей
и ногами топтал жуков.
Я смотрел на них.
И что говорить — не знал.
На немую пытку,
на бессловесный крик
и на стыд, в меня
вгрызающийся фрезой,
чем ответить мог
мой внутренний ордовик?
Что промолвить мог
мой подкожный палеозой?
Долго длился сон.
По спирали меня крутил,
обращал моллюском,
ящером и китом.
Но потом из грота
гулкой моей груди
человек восстал
и мне рассказал о том,
сколько стоит кровь.
Зачем ей глубинный йод
и блескучий магний.
Что за сигнальный дым
вдалеке расцвёл.
Кто бездну переплывёт
и убьёт дракона
звёздным копьём своим.
И во мне с тех пор
пещерные факела
освещают всё,
от чего на губах черно:
и с тех пор, любовь,
я вижу, что ты была
даже там, где нет
и не было ничего.