Под холмом — городок. Над домами — рассеянный свет.
На пути к городку — как в сыром захламлённом саду,
полном грёз и распада не менее, чем человек.
Говоришь “человек” — и другое имеешь в виду.
Не “венец”. Не “творения”. Даже не взгляд и не речь
мироздания. Нет; мы всего лишь нейроны его,
а точнее — нейронные синапсы в ткани планет,
речевых или зрительных органов звёздных систем.
Как и прочие все существа: и моллюски, и мхи,
и деревья, и звери, и травы, зовущие гром.
И создатели мира не нам даровали одним
замутнённое дымкой, но всё-таки сходство с собой.
Отчего нам неймётся в республике наших отцов?
Кто торгует рабами? Возводит тиранов на трон?
Кто дурман подсыпает в проточную воду и хлеб,
так что чувства подводят и нервы не передают
болевого сигнала от ран и увечий земли?
Что осталось немногим, которых дурман не берёт?
Под холмом — городок. У обочин дороги к нему
расторопша топырит зазубренные бердыши,
протазаны и пики, свернуть не давая туда,
где невинность и мудрость в оборчатой люльке лежат,
как сестрёнки, обнявшись. Их кормят густым молоком
то волчицы из леса, то робкие козы с небес.
Там, внизу, в городке, я куплю мандарины и чай
в пакистанской лавчонке. Там горечь и горечь внизу:
скрип диванов продавленных из-за балконных дверей,
разговоров обрывки, обрывки афиш на столбах
и плакаты с парнями, задравшими к тучам ладонь, —
но и роты камелий с отчаянным их кумачом.
Через десять шагов мой пиджак превратится в шинель
цвета корки асфальтовой, серенькой с розовизной.
Я — зазор, но и сцепка. Схождение, но и разрыв.
Лишь по этой причине и может заполнить меня
вещество невозможное: сразу и ветер, и йод,
и мука, и вино, и кровавая юшка во рту,
запах дёгтя, золы, — но и запах июньских дождей
от волос моей матери, как я запомнил его.
Говоришь “человек” — и имеешь в виду пустоту,
где колебется то, что потом превратится во взгляд
или слово пространства. Пока в нём, как в мокром саду:
груды листьев и грёз, и рассеянный свет, и распад.