Зыбучий перегной и твёрдый минерал,
живица и труха, лишайники и хвоя,
и пух лебяжий, и звериный кал:
здесь всё — материал
для долгостроя,
всё — пища для зелёного огня,
домашняя дымящаяся пища
для молний лиственных
и пыль на пепелище,
куда на тризну сходится родня —
ветра и сорняки, сороки и лисицы.
И если жизнь моя чего-нибудь боится,
то только позабыть божественный закон,
походку тростника и почерк молочая,
а если я себя зачем-то отличаю
от илистых комков и облачных пелён,
от шарканья дождей над летним разнотравьем,
то лишь затем, что должен быть неравен
влюблённый
той, в которую влюблён.
*
Всё то, что плодоносит и цветёт,
что чахнет, истощается и вянет —
всё — устье приотверстое,
всё — вход
в безвестное
и шествие в тумане —
когда, как в детстве, сонными ногами
шуршишь по неустойчивой земле,
прозрачной и ещё не затвердевшей;
всё сущее — туннели в полумгле,
ведущие не больше и не меньше,
чем в бездну очевидного:
туда,
где сладкая грунтовая вода
напитывает ельник и ольшаник,
где пахнут одуванчиками дни,
а ночью сквозь древесные плетни
просвечивает призрачно-большая
луна, и тайна смотрит из неё,
совсем не разрешение своё,
но царствие своё предвосхищая.
*
Хоть озеро болотистое, хоть
кустарник дикий,
хоть камень — всё вздыхающая плоть,
и всё Господь,
живой, тысячеликий:
то юноша в венке из повилики,
то девушка с июнем на щеках.
Я долгие дремучие века
отлёживался в чаще — но как только
заслышал первый гром издалека,
встряхнулся, встал и вырезал сопёлку
пастушью из стебля борщевика;
по тесным человечьим коридорам
я двинулся с давнишним разговором
о мире: и ни эха, ни строки
в ответ.
Потом, на ветреном рассвете,
ко мне сошлись неласканные дети,
больные беспризорные щенки,
канавы с лягушачьим баламутьем,
булыжники, рябиновые прутья,
созвездия, уголья, ручейки.