Практический опыт теодицеи
Юн я был
и хотел, но не мог связать
золотой закон и ржавое громадьё,
примирить не мог
ни облачка, ни луча
с пильчатыми уступами городов,
с жадными их пульсирующими трубами,
с язвами, появляющимися там,
где наша эра, срыгивая и хлюпая,
жрёт мезозойский уголь и красный шлам.
Смутно и безотчётно я видел, как
тоненьким бриллиантовым ручейком
переброшен свет
от сицилийских скал
и от колонн, босыми по жгучей извести
в даль уходящих дымчатую —
к моим
брежневским и хрущёвским панельным хижинам,
к лунной моей Лемурии,
в черноте рябин
спящей на глубине,
к пемзобетонным блокам, где победитовым
свёрлышком кто-то выколупал слова
грубые, как наждачка — а всё же приторно-
сладкие, как персидская пахлава.
Тягостно и с натугой, но по местам
вещи вставали: как если бы жизнь себе,
распрямляя стан,
вправила позвонки.
Выстроились в согласии с геометрией
тучи и облетевшие лепестки,
звёзды головоногие, иглобрюхие,
смешанные с планктоном в одной горсти,
здания и приникшие к ним растения,
теплокровный писк,
беспозвоночный хруст;
после того — и люди (неважно, древние
или сейчас блуждающие впотьмах):
дети со стрекозиными их коленями,
парни с чугунной копотью на щеках,
женщины, испускающие зловоние
масла и подгоревшего чеснока, —
все, чьи долготерпение и безволие,
как хитин, блестят
и шаркают по ночам
на пустырях и в гулких жилых громадинах,
скрывшись за перепончатыми дверьми
чуждости — из которой военным радио
что-то бубнит потрескивающий мир.
В сердце небес, на той стороне нуля,
медленно обращаясь вокруг оси,
ткёт исполинский божий калейдоскоп
страшный цветник непознанного,
а здесь —
оказалось, что
сам я — земная ось,
гибкий каркас пространства,
и всё, что есть,
спаяно с моим телом и скреплено.
Встал я, и ужаснулся, и просветлел;
серую персть, где вместе со мной росли
во дворах кусты
и деревца у стен,
пасмурной облицованных желтизной,
родиной я назвал,
а отчизной — гром,
в каждом клочке материи нарастающий,
вышний — но поднимающийся со дна,
смертных зовущий к таинствам и ристалищам
или провозглашающий имена
сущего.
Время тогда, летящее вверх тормашками,
через огонь катящееся ромашковый,
черезо рвы фундаментов и могил, —
шар пустоты, нестерпимой печалью стиснутый, —
я полюбил — и ласковым, но воинственным,
как июльский шторм,
взглядом благословил.