ἐκδιδοῖ γὰρ ἐς αὐτὸν κρήνη πικρή, οὕτω δή τι ἐοῦσα πικρή, ἣ μεγάθεϊ σμικρὴ ἐοῦσα κιρνᾷ τὸν Ὕπανιν. οὔνομα δὲ τῇ κρήνῃ καὶ ὅθεν ῥέει τῷ χώρῳ Σκυθιστὶ μὲν Ἐξαμπαῖος, κατὰ δὲ τὴν Ἑλλήνων γλῶσσαν Ἱραὶ Ὁδοί
Введение в физическую географию
Распростёрлась бездна
вдоль горизонта ниц,
обнажила спину с острыми позвонками.
Широки просторы, поприща велики,
безоглядны дали,
и куда там вверх —
всего-то здесь вертикалей,
что огарок чёрный вышки или столба,
да сосна, из-под колючего рукава
засмотревшаяся на крыло соколье;
и звезда, идущая на восход,
трёх коней бессмертных сменит, покуда поле
от конца до края пересечёт.
От конца до края
морок лежит ковром;
у бетонных юрт на стойбище кочевом
гомонят народы,
приторный дым вдыхая.
А вблизи, где дом,
всё сумерки да леса;
на стрехе повисают капли
и деревца
из тумана торчат, как вехи.
На сверхдлинных волнах тревожные голоса
надиктовывают шифровки, но в них нельзя
разобрать ни буквы: в эфире
одни помехи.
Из области (ал)химии
Распластанная вширь
над пустотой,
прародина у века под пятой,
как язва необъятная, гноится,
и что даёт ей гиблое тепло,
когда не диоксид небес, и что
по ней распылено —
хлорид денницы,
и что течёт у дерева внутри —
сульфид зари
и что об этом сыну
который здешний свой материал
(кремень и воск, песок и древесину,
и кость)
на преисподний променял,
на рубероид, толь и паронит,
на всё, что полыхает и смердит,
и мёд на спирт, и глину на гипрок,
и тёмный, но светящийся исток —
на шахты и отстойные колодцы.
Кочевник на посылках у торговца,
тяни теперь отравленный кумыс
с присадками свинцовыми,
дивись
на ад, перелицованный
под жизнь,
и яйца саранчиные высиживай.
Земля с её подпалинами рыжими
разделана, как туша, на куски,
и сотрясают шиферные хижины
нагруженные плотью обездвиженной
гремящие во тьме товарняки.
К типологии изваяний
вровень с ветром стоит она
вровень с когтями орлов
по лодыжку в песке в багрянистом огне головой
чуть расплывчато как очертания пыльных камней
видно груди её
по-девчоночьи полные снов
и по-бабьи натруженные
и тяжёлые руки — и полунамёком лицо
обращённое к поздней стерне где дожди моросят
отрешённое но
не скорбящее вовсе и не
исстрадавшееся
как могло бы казаться. и прищур её — суховей
подхвативший стрелу и несущийся через дымы
только прямо и вверх.
бесконечно летит у неё между старческих век
поле с конными воинами
неподвижными в скачке — и весь поднебесный курган
медной чашей гудит — и заметен при зареве дня
знак над бровью её
непостижный глазам чужака
родовая тамга
чёрной кровью подцвеченная
то чего ни забыть ни отчётливо вспомнить нельзя
знак начальной петли поднимающей смертность на свет
или знак пуповины которую время грызя
и мочаля зубами пытается мне развязать
но всё туже затягивает.
Сарматская песня
Небо — блёклое, власть — шакалья, одежда — рабья,
и ни отзыва, ни призыва издалека.
Был недлинен путь от вольницы до сатрапии —
два шага,
но и тех следы
замели снега.
У земли моей под лазоревыми понёвами
бёдра с мягкими волосинками ковыля.
Мне кобылы жаль неосёдланной, неподкованной
над лугами солончаковыми.
Не себя.
Где молозиво облаков из ночного вымени,
где растрескавшаяся глина из женских рук,
там земля моя, отразившаяся внутри меня,
распростёршаяся внутри меня —
а вокруг
по торговищам с улюлюканьем, с пересвистами
хлещет время, и пепел стелется по степям.
Ничего не жаль — только доблести или истины.
Всех на свете жаль; жаль и света.
Но не себя.
Вместо гимна
Пусть и будет так
как есть оно
как завещано
как судили ей стихии и времена
пусть глядит она через выбоины и трещины
пусть молчит она
ты же пой себе не сетуя и не хвастая
словно ветра ночного вздохи из-под стропил
как лицо её — тёмное и скуластое —
исхлестала пыль
тишина в ответ
а ты продолжай рассказывай
нежилым околицам и пустым домам
как лицо её — светлое ясноглазое —
обвязал туман
пуховым платком
как раскисшей ветошью
припозднившийся ледоход
ей промочит губы и раны вешние
оботрёт
как восстанет зелень густыми ратями
как орда корней зашеве
лится
и отпрянут хищные истязатели
от её лица
и заря пойдёт по безлюдным улицам
где горбыль сутулится
где вода
босиком бежит и собой любуется
и в просторных горницах как всегда
в дверь стучится поле
и грузно топчутся
лапы хвойные за окном
за дорогой с вересковой обочиной
где степняк беседует с лешаком
где неспешное едет солнце сминая лютики
позади от него сухмень впереди распутица
справа комья а слева камешков колотьё
и оглобли небес трещат и ободья крутятся
для неё
Марш
Затем, что всё здесь — тыл, и всё — рубеж
да порубежье,
здесь нет приюта верного, но есть
медвежьи
углы и повиличные плетни
и вместо твёрдой памяти одни
осколки
брони и камня света и брони
и только
и только шлют слепые сторожа
из развороченного блиндажа
депеши
жужжащие в бурьяне по ночам
где горький одуванчиковый чай
размешан
с кусками сахаристого кремня
За что — я долго спрашивал себя —
на эти травы
такой поклёп решили возвести
такой навет неслыханный
что правды
ищи-свищи как во поле пути
как в утренней кисельной белизне
просёлка
— Таков закон на этой стороне,
где бог — не бог, покуда не вполне
оболган
и знак — не знак, пока не искажён
Таков самоубийственный закон
материи, заложницы времён
любимой —
батрачки и царицы кочевой —
разящей в цель отравленной стрелой —
и мимо.
Эпилог
Не жалела земля ни терновника, ни кочедыжника,
ни степей, ни тайги.
Допустила земля, чтобы кровью на ней чернокнижники
выводили круги
и кроили наделы, глазами блестя
оловянными,
а вокруг пустота
отрешённо гудела, изрытая свальными ямами
для людей и скота.
Зарастает земля, зацветает земля пустоцветами,
а сама — страстоцвет,
зверобой продырявленный,
мраком насквозь проклеветанный,
но от чёрных клевет
Только сдвинется век, только сменится век неизменчивый
на подобный себе, колесо провернётся вперёд —
и пойдут красногубые, сытые, широкоплечие
кривду ложью развенчивать
(или наоборот),
как водилось всегда.
А об истинном сказывать нечего:
там листва за окном
и заждавшийся дождь у ворот.