Трудно к словам подбираться:
простого, знакомого, вещного —
вроде ракушки какой-нибудь, гальки на дне —
пращурам вволю для песен хватало, а мне —
нет, не хватает:
что было у смертных чистейшего,
всё замутилось;
захочется глянуть за край —
в бездну ныряй
или камни киркой разбивай,
россыпи зёрен горелых
и бусин сидонских выискивай.
Горечью стиснуло
речь мою, доблесть мою,
отклика не находящую, будто воистину
я не с людьми говорю,
но с корнями и листьями,
с воздухом вязким, в котором сидят на мели
лодки телесные; с бурей, когда она яростно
треплет одежды земли,
чтобы те колыхаться могли,
даже в лохмотьях подобные
флагу и парусу.
Только немой не осмеивал детскую грусть, —
дух моей веры, —
и многие походя рушили
храмы мои, или струны с форминги игрушечной
сдёрнуть пытались мне; я же за почву держусь,
с места не двигаюсь: пусть и не стаи звериные
слышат меня,
но какие-то чёрные иверни,
горсти осколков, которые жёстким ребром
тычутся в руку, пока их наружу нутром
тайным не вывернешь.
Хочется плакать и в жутком беспамятном сне
голову прятать.
Но были зачем-то тебе,
между богами светлейшему,
сыздавна надобны
все наши тяготы, все одиночества,
все
скрытые в нас захолустья, колдобины наших шоссе
полузабытых,
со ржавыми их эстакадами,
с красным асфальтом, бугрящимся наперекат,
с гаснущим лаем собачьим,
латунный закат
гулко звучать заставляющим, —
лучше, чем колокол.
Чахнут века,
но по-прежнему ясные, долгие
гимны слагает история.
В недра пустот
сходят лучи; в нищете расцветает алмазами
непредсказуемость;
ветер эпоху несёт
вверх и вперёд,
потому что так было предсказано;
если повыше подняться — становится видно, как там
мягко прильнула к твоим невесомым стопам
даль сероглазая.
Отзвук напева,
из пропастей ткущего мир,
жизнь мою тронул —
и вся она, солнцепоклонница,
дикая, гордая, мощно простёртая вширь,
стала похожа на выжженный жёлтый пустырь,
чтобы исполниться
воли твоей,
и над ней закипает кипрей,
стелется дым и колеблется
пыль-сердобольница.
Тверди касаюсь, как если бы над алтарём
древний склонялся изгнанник,
и вижу причудливый
план Эмпирея, набросанный тонким пером;
вижу заросший ромашками аэродром
времени скудного —
но дорогого.
Оттуда, где ищущий взгляд
cам превращается в свет,
золотые и белые
льются гекзаметры
(или всего лишь цикад
летние трески).
Но что они мне повелят —
так я и сделаю.