Срамная жизнь, осмеянная — но
украдкой раздувающая первый,
не кормленный давно,
костёр пещерный, —
и сам я в ней — несущий волховство
её костра всё дальше по спирали —
всегда не тут,
всегда не тот, кого
все ждали —
но неизменно — тот, кого ждала
какая-нибудь ягода лесная,
какая-нибудь маска расписная,
какая-нибудь тёплая зола,
и этот пёс —
и он прождал меня,
прождал меня пять тысяч поколений,
на шкуре благородного оленя
подрёмывая в гроте у огня.
— Как вышло так, что рыбинам речным,
зверям косматым,
зарослям овражным
мы ближе, чем сородичам своим?
— Неважно.
Непостижно, но не важно.
Я сам свою же кровь разворошил.
Увёл генеалогию души
обратно в глушь, к охотничьим ночлегам,
где бабка-ель подолами шуршит
и братец-пёс на брата-человека
глядит, как равный.
Слышится в тиши
возня прозрачнокрылого народца.
Горит костёр. И поодаль пасётся
большой олень под деревом большим.