От переводчика
Поэма “Аморгос” была написана Никосом Гатсосом в 1943 г., за одну ночь, в распространённой среди поэтов-сюрреалистов манере “автоматического письма”, и поначалу получила исключительно негативные отзывы критиков, но постепенно завоевала признание и пережила несколько переизданий. Поэтическая ткань “Аморгоса” неровна и неоднородна; опытный взгляд без труда обнаружит в ней слабые, уязвимые места – но и блистательные находки. Название поэмы отсылает к острову в составе Кикладского архипелага, где автор, впрочем, никогда не бывал, и, по всей вероятности, должно быть расшифровано символически: этимологически, через связь с глаголом αμέργω – выцеживать, выжимать (таким образом, сам текст предстаёт как “выжимка” из греческого мифопоэтического ландшафта), на что указывал Тасос Лигнадис в своей работе “Διπλή επίσκεψη σε μια ηλικία και σ` έναν ποιητή (Ν. Γκάτσος)” (1983), или метагеографически – как условный “остров Блаженных”. Тем не менее, все существующие в тексте географические привязки относятся к материковой Греции: Пелопоннесу (Мани, Хельм, р. Эврот, каламатийские платки и т.д.) и Фессалии.
Вся поэма может быть условно разделена на два связанных между собою пласта: интимно-лирический и ландшафтно-исторический, насыщенный аллюзиями на народные песни, фольклорные сюжеты и мифологические мотивы, но нельзя сказать, где заканчивается одно и начинается другое: тектоническая структура поэмы подвижна, текуча, она словно призвана отразить сейсмические процессы сознания, в ходе которых напластования меняются местами, сдвигаются, надламываются, обнажая древнейшие отложения, а личностное перемешивается с историческим.
АМОРГОС
Глаза и уши – дурные свидетели людям, варварские души имеющим.
Гераклит
В брезент отчизну завернув и сохнуть вёсла выставив на ветер
Разбившегося судна экипаж, как мёртвый зверь, уснул на простыне из губок
Но вот – глаза морской травы косятся к горизонту
Быть может, вновь пассат её подхватит на свежие цветные паруса
Один убитый слон дороже стоит, чем трепет девичьей груди
Пусть только вспыхнут страстью Веспера верхушки разрушенных церквей,
Пусть только птицы встрепенутся на бушпритах ветвей лимонных
Дыханием настойчивым и белым походки новой
И выйдут лебедей воздушные тела – те, что остались чисты, нежны и равнодушны
К дорожному катку торговли, к циклонам огородов,
Когда глаза всех женщин стали углем, сердца сжигая продавцам каштанов,
Когда период жатвы сменился временем сверчковых ожиданий.
Поэтому я и хочу, чтобы вы, мои братья, с вином, с поцелуем, с листвой на губах
Нагими шагнули в речные потоки
Чтобы так вы воспели свой берег берберский
Как охотится плотник за благовонной доской
Как гадюка ползёт сквозь посевы ячменного поля
С гневом в гордых глазах
Как цепами молнии бьют по снопам молодым.
И не смейся и не рыдай и не радуйся
Не становись ПРЕДНАЧЕРТАННЫМ
Потому, что герой – не задвинутый ящик стола
Не слеза алычового дерева он не улыбка кувшинки
Не сорочка голубя не мандолина Султана
Не шёлковые уборы под стать голове китовой
Он морская пила кромсающая крылья чаек
Он подушка рабочего он клепсидра попрошайки
Он цыганский костёр издевающийся над попадьями и ласкающий лилий бутоны
Он турецкая свадьба он празднество австралийцев
Он стойбище угров
Где осенней порой собираются тайно осины и ивы
Они смотрят как мудрые аисты красят чёрною краскою яйца
И плачут
Подвенечный сжигают убор одеваются пухом утиным
Устилают созвездьями землю под ногами царей
В серебре проходящих в коронах и в ризах багряных
Розмарин рассыпают по грядкам
Чтобы крысы не хлынули ордами в наши амбары
Чтобы в наших церквах не погрызли Святые Дары
Как ухают совы вы слышите братья мои
Как ухают совы
И сонмы усопших монахинь на могилах пускаются в пляс
Под скрипки и бубны под волынки и флейты
В дыму фимиама под хоругвями с травами злыми в руках
В медвежьих штанах по замёрзшей низине
Едят росомашьи грибы
Играют в орлянку перстнем святого Иоанна и дукатами Мавра
Ятаганом Колокотрониса* бороды режут попам
А потом умываются инеем ладана и с протяжным распевом
Возвращаются в землю – и снова молчат
Как волна перед штормом молчит как кукушка молчит на рассвете как лампадка молчит ввечеру.
Так в глубокой скудели сушится гроздь винограда
так на колокольне инжирной желтизной наливается плод
Так с галстуком пёстрым на шее
Качается лето в сплетённом лозой гамаке
Так спит обнажённая в белой черешневой пене любовь моя,
Миндального деревца неувядаемый цвет,
Эта девочка – локоть под голову и золотая монета в ладони,
Золотое тепло того часа, когда сквозь окошко весны
Тихо-тихо как вор входит утро её разбудить.
Говорят на миру как беснуются ели и трясутся высокие горы
Когда тьма черепицы сдвигает впуская нежить под крышу
Когда в преисподнюю катится пенная боль водопада
И крестьянка на перечном поле становится мячиком ветра.
И только быки ахейцев на тучных лугах Фессалии
Пасутся свободно и сильно под взором вечного солнца
Срывают траву сельдерей листву тополиную пьют чистую воду в арыках
Вдыхают пот горькой земли и сморённые сном тяжко падают в тень отдохнуть.
Выбросьте мертвецов сказал Гераклит и увидел как небо бледнеет
Как в придорожной грязи целуются две фиалки
И упал на странноприимную землю чтобы облобызать своё мёртвое тело –
Так волчица спускается с гор, чтобы встать над издохшим щенком и заплакать.
Что мне сделает эта капля горящая над твоими бровями?
Я знаю на устах твоих гром начертал своё имя
В глазах твоих горный орёл построил гнездо я знаю
Но на мокрых твоих берегах есть только одна дорога
Лишь один есть неверный путь и нужно пройти его прежде
Прежде кровью своей захлебнуться чем время тебя настигнет
Перейти на ту сторону и вновь обрести там близких
Птиц оленей цветы
И другое море найти и другую юность
Схватить за поводья коней Ахиллеса
Вместо того чтобы молча сидеть швыряя в реку камнями
Препираясь с рекой как когда-то мать Китсоса** – ибо однажды
Погибнешь и ты и твоя красота обветшает.
Сквозь заросли ивы я вижу как сохнет твоё детское платье
Возьми его саваном смерти знаменем жизни
И да не умалится сердце твоё
И да не падут твои слёзы на эту жестокую землю
Как слёзы пингвина на замёрзшую белую пустошь.
К чему тебе жалобы?
Жизнь повсюду одна – змеиная флейта в чертоге теней
Разбойничья песня в душистом лесу
Лезвие горя рассёкшее щёку надежды
Весенняя мука в крике вечерней птицы
Одного хватит плуга посеять её и серпа одного хватит снять урожай
Немного хлеба для празднеств немного вина для памяти немного воды для пыли…
У обречённого в саду не видно света солнца
Там черви лезут из земли глумясь над небесами
И тьма пасёт своих коней на муравьиных гнёздах
И ловят птиц нетопыри и извергают семя.
У обречённого в саду царит глухая полночь
Там листья стряхивают вниз рыданий водопады
И дьявол едет меж стволов верхом на чёрной суке
И мочит клювы вороньё в источнике кровавом.
У обречённого в саду глаза окостенели
Заледенела в жилах кровь окаменели мысли
Тельца убитых лягушат дрожат на паутине
Исходит визгом саранча в шерсти у волколаков.
У обречённого в саду трава родится чёрной
И лишь однажды ввечеру принёс весенний ветер
Походку лёгкую как дрожь дыханья полевого
И поцелуй один волны пенноодетой.
И если жаждал ты воды мы выжали бы тучу
И если пищи ты хотел мы песню бы убили
Мгновенья ждал заговорить заждавшийся источник
Ночное небо – просиять и расцвести – терновник.
Но ветер минул и исчез и жаворонки смолкли
Потом исчез и Мая лик и полумесяц белый
Походка лёгкая как дрожь дыханья полевого
И поцелуй один волны пенноодетой.
Просыпайся, прозрачная струйка воды под корнями сосны, беги навстречу воробьиным глазам, оживи их, напои эту землю ящеричьим шелестом и запахом базилика. Я знаю, ты – обнажённая вена под гневным взором ветра, ты безмолвная искра в светлой звёздной гурьбе. Никому нет дела до тебя, никто не замедлит шагов, чтобы прислушаться к твоему дыханию, но однажды ты, тяжело ступая по надменной природе, достигнешь абрикосовой листвы, поднимешься в стройные тела маленьких ростков, юной луной прольёшься из влюблённых глаз. Есть на земле камень бессмертия, и когда-то милосердный ангел написал своё имя на нём, своё имя и песню, которой ещё не знает никто, ни самые сумасшедшие дети, ни самые мудрые соловьи. Пока он скрыт в одной из пещер горы Деви, среди лощин и ущелий моей отчей земли, но когда явится свету, когда наперекор времени и гибели зазвучит эта ангельская песнь, внезапно стихнет ливень, просохнет грязь, растают снега на вершинах, зазвенит музыкой ветер, воскреснут ласточки, встрепенётся ивняк… и люди – с бледными лицами, с холодными глазами – едва услышат они, как сами зазвонили колокола на полуразрушенных колокольнях, наденут праздничные шляпы и повяжут яркие банты на башмаки. Оттого, что никто тогда больше не будет лукавить, кровь ручейков перехлёстнет через край, животные порвут свои привязи у кормушек, трава зазеленеет в стойлах, распустятся на черепицах молодые маки и на всех перекрёстках в полночь зажгутся алые костры. К ним тихо подойдут испуганные девушки, бросят в пламя последние одежды и обнажёнными будут танцевать вокруг, точно так, как в те времена, когда были и мы молодыми, когда весна распахивалась окном, сея в груди огненные гвоздики. Вы знаете, быть может, память предков – утешение более сильное, спутник более достойный, чем пригоршня цветочной воды, и хмель красоты – не что иное, как сонная роза Эврота***. Что ж! Спокойной вам ночи, я вижу потоки падучих звёзд, качающих ваши сны, но мне не спать вместе с вами, мне – сжимать в пальцах музыку лучшего дня. Индейские лучники смогут больше сказать вам, чем византийские хронографы.
Человек по течению таинственной жизни его
Завещал потомкам знаки разнообразные и равнодостойные
бессмертного своего происхождения
Как завещал и руин одиноких следы и заснеженных сумерек ящеров горних и змеев воздушных и алмазы и взгляд гиацинтовых глаз
Среди голода вздохов стенаний заплачек надгробных и пепла подземных потоков.
Как сильно я полюбил тебя – только один я знаю
Я, однажды к тебе прикоснувшийся взором Плеяд
И прядями лунного света обнявший тебя – ты помнишь,
Как мы танцевали на летней стерне на сжатых полях и вместе
съели найденный там трилистник.
Даль морская огромная чёрная сколько галек в твоём ожерелье
сколько маленьких камешков пёстрых сияет в твоих волосах.
Корабль подходит к пристани ржавый ворот колодца ревёт
Сноп синего дыма в розоватом дыму горизонта
Трепещет крылом журавлиным
Армия ласточек готовится встретить героев приветствием
Поднимаются голые руки с наколотым якорем возле подмышки
Детские крики мешаются с пением ветра
Пчёлы влетают в широкие ноздри коров
Каламатийские шали колышутся
И далёкий звон колокольный красит синькою небо
Как голос глашатая что странствует между созвездий
Столько столетий в бегстве
От готского духа от куполов Балтимора
От погибшей Ай-Софьи святая обитель.
Но кто они – с горной вершины глядящие вниз
Бестрепетным взором, со спокойными лицами?
От какого пожара воздух наполнился пеплом?
Не бьётся ли это Каливас, не воюет ли Левендояннис ?
Или новую битву за Мани затеяли немцы?
Не Каливас это бьётся, не воюет Левендояннис.
Не затеяли немцы новую битву за Мани****.
Молчаливые башни стерегут зачарованную царевну
Верхушки кипарисов охраняют мёртвую анемону
С липовой ветвью в руке запевает пастух на рассвете
Бестолковый охотник стреляет по горличьей стае
И старая мельница жилой дельфиньей
Сшивает разорванный парус крыла и спускается с кручи
При попутном норд-весте – как Адонис прежде
Спускался тропинками Хельма пожелать Гольфо***** доброй ночи.
Сколько лет я сражался чернильным пером и молотом горького сердца
Чтобы золотом и огнём вышить на ризе твоей
Бутон апельсина
Расцветшее дерево айвы тебе в утешение
Я, однажды к тебе прикоснувшийся взором Плеяд
И прядями лунного света обнявший тебя – ты помнишь,
Как мы танцевали на летней стерне на сжатых полях и вместе
съели найденный там трилистник.
Одиночества бездна огромная чёрная сколько галек в твоём ожерелье
сколько маленьких камешков пёстрых сияет в твоих волосах…
.
.
*Феодорос Колокотронис (1770-1843) – герой греческого освободительного движения.
**Мать Китсоса… – автор имеет в виду известную народную песню, в которой мать клефта (участника освободительной войны) Китсоса сидит на берегу реки и, швыряя в неё камни, требует иссякнуть, обмелеть, дать ей перейти на другой берег, где находятся укрытия партизан.
***Эврот – река в Пелопоннесе.
****Каливас, Левендояннис – упоминающиеся в другой клефтской песне участники освободительной войны. Синтаксис строк у Гатсоса воспроизводит синтаксис народного текста. Мани – область в горном Пелопоннесе. Немцы – скорее всего, автор имеет в виду не только гитлеровских захватчиков, но и французских рыцарей-крестоносцев (“франков” греческой историографии), в первом десятилетии ΧΙΙΙ в. основавших на территории Пелопоннеса Ахейское княжество со столицей в Мистре и после долгой борьбы подчинивших себе свободолюбивых жителей Мани. Таким образом, в этих строках содержатся указания на всю военную историю Пелопоннеса с эпохи Средневековья до Второй Мировой войны.
*****Адонис спускался тропинками Хельма пожелать Гольфо доброй ночи… – Хельм, Хельмос, Ароания – горный хребет в Пелопоннесе. Романтическая легенда о пастушке Гольфо и её любви к бедному юноше Тасосу сложилась и получила широкое распространение в горах Хельма. В 1914 г. предание было экранизировано. Адонис, юный возлюбленный Афродиты, разумеется, отсутствует в его сюжете и, по всей видимости, появляется в тексте как символ непрерывной преемственности легендарных традиций греческого народа.