Зябкая, зябличья боль
с опрокинутым детством во взгляде,
боль, изнизавшая мир,
однозвучная, как забытьё, —
или она родилась
из моих подсыхающих ссадин,
или я сам из неё.
Или я медленно льюсь,
становящийся клюквенной влагой,
юшкой в разбитой ноздре
над обветренной бледной губой,
или свернулся клубком
за какой-то рогатой корягой,
в листья и мох головой;
или зима надо мной
на скрежещущих мятых полозьях
мутное солнце везёт,
или где-то у каменных гряд
щиплет репейники жизнь,
и соски её тощие, козьи,
еле заметно кровят;
или я сделался вдруг
излохмаченной шкурой паршивой,
нищенством поздней земли,
где трава забывает цвести,
сплю и сквозь сон бормочу,
как зудят синяки и ушибы
в слипшейся бурой шерсти.
Или я просто упал,
поднимаясь на горную кручу,
или толкнул меня кто, —
но, разбившись о смертность свою,
я полюбил её так,
что теперь по-ребячьи канючу
и по-щенячьи скулю.
Выше, совсем высоко,
очертания сфер обмечая,
некто печальной рукой
золотые выводит круги,
вертит планеты,
а здесь —
я растерянно в пальцах качаю
ягоды синей ирги,
с крохотным птичьим глазком,
с напылением блёклого света,
с неисцелимой тоской
уязвимости их безответной,
с памятью летнего дня,
так и оставшейся хныкать
под матовой тонкой кожуркой,
с нежностью жуткой,
как будто
за что-то корящей меня.