Памяти Андрея

— засыпая, я слышал наждачные шварки колёс
или хлопанье белой
парусины о воздух. Неведомо что началось,
как могло и умело,
и созрело во мне, растолкало меня до зари,
поманило на волю.
Я себя-то не знал, но уже захотел говорить, —
хоть попробовать, что ли, —
чтобы справа — полынь с полыханием напополам,
а с другой стороны — чтобы жимолость, жалость и милость,
чтобы вздыбилась явь и светящимся валом тепла
к полноте покатилась —

Чтобы шпателем зной на зелёные кромки дорог
деревенек намазал
с именами смешными, как будто у кротких коров
или коз лупоглазых:
боровёнка
марайка
семашка
и чтобы рубашку к спине
припечатывал ветер,
и свет васильками синел,
и ломились деревья от мелких червивых черешен,
и помёт аистиный был поровну с известью смешан
на стене колоколенки,
хлева с разобранной кровлей
или сельского клуба.
Об этих-то странных местах
я в четырнадцать лет загорелся стихи написать.
Но не смог ничего.
И сейчас — не уверен, что смог бы.

— о местах обречённых, засунутых веком в кули
из колючих дерюг, над которыми виснут, как дули,
неподвижные тучи, и где от бесхозной земли
так и тянется бабье надрывное лёли-люли,
ой да люшеньки-люли —

Что за родину дали мне? — Что она есть и была,
если вдуматься крепко?
Золой и костями заваленный
глинобитный алтарь,
или плоское днище котла
с рыже-чёрной окалиной,
или мёртвая пашня, где травы сухмень боронят
корневищами
(мне однажды припомнят, что их и в стихах у меня —
как у знахаря в хижине),
да бубнит козодой, да зарница наотмашь кропит
ноздреватое печево,
и куда ни кочуй — на степи
присоседиться не к чему,
только хищные очи узорный урвать поясок
у вечерней звезды норовят,
золотыми цветками проклёпанный,
а с небесных сосцов потихонечку капает опиум,
галактический маковый сок.

— и нельзя не хмелеть, на овечьей кошме ковылей
распластавшись во мгле, и не чуять, глаза прикрывая,
как уносит тебя и качает в расшитом седле
беспредельность земная —

Где-то там, в ковылях,
полонил меня многоязычный
нарастающий свет,
поселил меня в гулком дому
на обрыве морском,
и под сводами рощи масличной,
как от века водилось, учил слоговому письму;
строевому же бою я сам не желал обучиться,
по сарматской натуре,
да так и остался один,
чтобы гневом измерить немирное поле.

Варварёнок, оборвыш,
которого некто позволил
допустить в Элевсин.

— в подземелья полудня, к поющим хвалу чередам
озарённых теней и стрекочущим славу цикадам,
и отправил обратно: туда, где ржавеет вода
и смердят города, как железобетонная падаль —

Горьким образам жизни,
влачащим себя кое-как
по скупым временам с ядовитыми их миражами,
я причмокнул губами,
как своре бродячих собак,
и они вслед за мной побежали:
вереница голодных, линяющих, полуслепых,
кто блюя,
кто хромая,
кто с диким припадочным лаем;
я кормлю их из рук
и чешу их паршивые лбы,
и к себе подзываю
перед тем как заснуть,
а во сне забываю почти,
что не весь им подобен, —
они же ложатся степенно
от меня по бокам, и от их клочковатой шерсти
пахнет мёдом и сеном.

— я хотел бы быть тем, кто вернул бы чащобам права
и свободы ручьям,
а под старость бы нянчил и тискал
головастых волчат,
и луне молока наливал
в деревянную миску —

Пустосвяты-цари
или общая светобоязнь
обокрали наш мир и историю обеззаконили.
Вышло так, что теперь
я скорее почувствую связь
с африканской золой и древесным углём Амазонии,
чем с порогом родным.
Но и это — лишь малая часть
алчной почвы моей. Полуистина, полуиллюзия.
От небесного груза смешались во мне до диффузии,
спрессовались века, и ветвистые корни срослись
в монолитную массу —
такую, что время и жизнь
превращаются в шар, на котором невидимый кто-то
процарапал пути и плакучие теплит огни,
и куда на нём пальцем ни ткни —
там и точка отсчёта.

— я не знал, как начать, и невольно едва не солгал,
умолчав об одном: это сам я расквашенным носом
ткнулся в ноги тому, чьи следы опознал наугад,
и за Ним потрусил, как трусил бы бездомный подпёсок;
из лоскутьев пространства, из преющих летних стогов
и густых лопухов, разраставшихся неумолимо
над эпохой моей, я почувствовал запах того,
кто пришёл показать чистоту осквернённого мира,
где Россия как бездна, Эллада как глиняный ком,
где планета Земля с загноившимся красным надрезом,
где виднеется детство, — залитый гудроном разлом, —
где сегодняшний дом у щербатого краешка леса, —
где уходит в дозор по весенним косым небесам
молодой Орион, и его обгоняет собака
с золотыми глазами.
Теперь я об этом сказал:
и почти не заплакал. —

Categories: Uncategorized