А потом — неизбежно —
века обращаются вечностью.
Пахнет морем, жасмином и пеплом от чёрных годин.
Удаляется хор. Вместо всех сыновей человеческих
остаётся один.
Остаётся один,
в чьём сиянии слепнут
чудовища.
Чей петляющий след
заставляет подтаивать наст.
Остаётся один,
для которого всё —
и не всё ещё —
самый первый из нас —
или самый последний из нас.
Человек или бог, на котором круги замыкаются —
и, опять разомкнувшись, ведут по спирали в зенит.
Кто одним дуновеньем ломает дубовые палицы,
но, шагая по полю, соломинки не повредит.
У него за грудиной
на братское пиршество сходятся
рукотворные вещи,
стряхнувшие оторопь лжи.
Наливаются вещи,
как золотом,
смыслом и совестью.
Возвращаются в жизнь:
и порталы дворцов
и высоток бетонные цоколи
где ромашковый ветер трубит запоздалый подъём
и хребты городов розоватым огнём облицованных
и скорлупки посёлков объятых зелёным огнём
все шатры на востоке
и все небоскрёбы на западе
их стеклянная синь
и бахромчатая желтизна
сейнера в океане
челны в заболоченной заводи
и обломки со дна
все замшелые глыбы и все заржавелые остовы
и погосты и всё что
на них запасается впрок
и кремнёвые стрелки
с поросших колючками осыпей
и замасленный щебень
с обочин железных дорог.