ἰὼ Σκαμάνδρου πάτριον ποτόν
Горе горькое — море,
которое я получил,
как от пира последок:
бесконечная мель,
высыхающий гипсовый ил,
взгляда птичьего слепок
или бредень пустой,
где вода, убывая, свистит
между хлипких распорок.
Океана забытого самый далёкий фронтир,
самый жалкий задворок:
маслянистая бухта в затворе бетонных ворот,
где камыш-великан
ловит шелесты ветра взаброд,
где трясёт колосняк престарелой своей головою,
а по слипшимся зарослям хищная бродит жара,
из отравленных губ
выдыхая на губы прибоя
застоявшийся смрад
ихтиола и жёлтого гноя.
Но и свежий норд-вест налегает на вёсла порой,
и встаёт на кормёжку карасик-засоня
в пузырящейся жиже, которая слизи живой
изначальный синоним,
и очиток цветёт на каёмке твоих пустырей,
мелководный залив,
и шиповник припухлую завязь
порождает обильно на дюнах твоих,
отражаясь
в бездне крови моей.
В бездну крови моей
я смотрю с высоты,
астроном
иглокожих созвездий.
В бездне крови моей за рабынями и серебром
отплывает норманн на дощатом драконе верхом,
и рыбак поднимает на кончике лопнувшей лески
невесомость подводную.
Им и самим не известно,
чьи трофеи священнее,
чьи паруса бесполезней
в мутном оке морском —
в умирающем зраке китовом,
под мазутным пятном,
под заржавленной тяжкой пятой
корабля преисподнего
или под хлёстким хвостом
пробуждённого змея.
Море, горе моё,
я скорбеть о тебе не умею,
как скорблю о земле —
но умею смотреть не скорбя
и себе признаваться, что смертная влага моя
нечиста по-морскому — и столь же чиста — и не так ли,
как из толщи твоей, из багряной её глубины
плескуны проступают,
снаряды минувшей войны
и трухлявые остовы с клочьями джута и пакли?
Горе горькое всем,
кто посмеет себя опознать
в одряхлевшей волне,
в штормовой бороде поределой.
Горе жертвам давнишним
и хижинам их, и челнам.
Кто бесславно утоп
и кого вознесла к небесам
меченосная дева —
горе горькое всем,
и пятнадцатикратное — нам,
осязающим время
и безднами крови, и телом.
*
Долго спали войска.
Неиссчётно племён утекло.
Исказился ландшафт, лагеря поменялись местами,
под шатрами вождей заболотилась твердь;
от того,
что незыблемым было, лишь травы остались да камни
у гнилых берегов, в обесплодевшем хмуром краю,
где я вышел на свет и пою
свой пеан покаянный.