Всё знакомо — и нет —
на пустом неухоженном пляже.
И зонты. И настилы.
И жёлтые дюны-дымы.
Где ты, море: моё — и поэтому наше?
Где здесь “наши”? Кто “мы”?
Где ты, Скифское море с наотмашь разящей волной,
полной скорби и силы?
Где там кони твои,
жеребята твои и кобылы,
на закате буланые,
пепельные под луной?..
Где тот мыс, где тот Крым,
где рапанов твоих окарины?
Под мазутом каким
задыхались твои афалины?
Я хотел бы назад — но назад не пускают живых.
Киммерийское море, курганные тёмные воды,
ты всегда было входом
в такие места, что о них
только шёпотом можно — траве на сухом косогоре.
Где ты нынче, Микенское море,
где медные гребни твои,
что от берега к берегу
славы сигнальное пламя
по цепочке несли?
Вместе с грузом флотилии тонут
и вместе с рабами,
и рабы — вместе с царствами.
Слоги твои и слова
стали губками в донных низинах.
И в заливах твоих груды жжёной резины
поднимаются, как острова.
Где ты, море моё?
Я у кромки прибоя стою,
и знакомой — и нет.
То, что мы называем планетой,
как арбуз на прилавке, июльской жарой перегретый,
подгнило и надтреснуло, нищую Трою мою
липкой вмятиной сделав. Но тут, —
где я бросил свой якорь, —
но тут
над полоской песка запоздалые маки цветут
и цикорий.
Приближается пена,
затем отступает на пядь,
словно взглядом измерив —
и губы Тирренского моря
наконец произносят:
ну здравствуй. Ты дома опять.
И действительно. В мифе
тепло, как в родительском доме,
и теплее порой. Жизнь ведёт по нему корабли,
ничего не ища, кроме света и горечи, кроме
снова моря и снова земли.