Предводитель хора:
Из дней своих рассматривать века
(насколько хватит памяти и зрения) —
как в бездну заглянуть из тупика,
и как в тупик из бездны.
Без сомнения:
мир двойственен и малопостижим,
и жизнь его — свечение и дым,
а смертность — пепелище и пожарище;
темны его обманчивые таинства,
тысячезначны “да” его и “нет”,
одни его частицы распадаются,
увидев кратковременный расцвет,
другие же, истерзанные бедами,
среди распада пробуют цвести.
Но как их меж собой соотнести —
неведомо.
Покуда был неопытен и мал
прямоходящий, — он в печах и яминах,
в угольях от похищенного пламени,
как хлеб, свои эпохи выпекал.
Сегодня он, пресытившись количеством
открытий, — не осмысленных вполне, —
вываривает век на синтетическом,
бесцветном и бесcмысленном огне;
вращаются заржавленные лопасти,
взбухает загноившийся нарост,
и льются, вместо сажи или копоти,
из раструбов отходы производств.
Теперь, среди материи искусственной,
наш новый буколический оплот —
пустырь, где из строительного мусора
хоть что-то, но свободное растёт
(какие-нибудь пижма и осот), —
и, сидя на прицепе раскуроченном,
хромой божок, бесхитростный на вид,
в обрезок продырявленного поручня
пастушескую песенку дудит:
мелодия, пестрящая ромашками,
журчит и перекатывает нас
под веками титана задремавшего,
по радужкам его огромных глаз.
(Строфа)
Он лежит, прикрывшийся
чем-то дымчатым и сквозным,
наготы не прячущим.
Стоят камыши над ним,
и агавы раскинули
серые щупальца.
Гулко-солнечен его сон: как пустая улица
в городке приморском,
или как школьный двор
на каникулах — когда не звучат, но чудятся
детский смех взахлёб
и топот во весь опор.
(Антистрофа)
Красный лёсс пластинами
оползает с его плеча,
и трава подмышками
зловонна и горяча;
волоски на груди его
блестят от испарины.
По широкой его руке маршируют армии,
штурмовые бомбы
хлопают у висков;
изо рта его струится горчичным маревом
веселящий газ
падений и катастроф.
(Эпод)
Иногда во сне
он ворочается, и рёв
исторгает низкий. Но чаще мычит, как если бы
вдруг увидел что-то,
хрупкое и чудесное,
и настичь пытался, двигаясь сквозь кошмар.
Наяву тем временем
буйствует липкий жар,
нарастает жар,
целительный,
истребительный, —
солнце, встав в зените,
светит ему на лоб,
опаляет ему ресницы протуберанцами,
но не снятся ему,
не снятся ему,
не снятся ему
ни война, ни мор, ни засуха, ни потоп.
Предводитель хора:
Я снюсь ему, но вижу наяву
весь сон его — и чувствую, как странно,
легко и бессознательно живу
в сознании больного великана.
Там так же, как и здесь, изображён
мой сущий мир:
мой маленький балкон,
мой недопитый с вечера эспрессо,
мой город, разомлевший под навесом
каштановым и липовым. Потом —
окраины, поросшие вьюнком,
и пригороды в плотной позолоте:
над ними невесомый самолётик
снижается; под ним — аэродром
с сурепкой и ленивыми шмелями,
а дальше — побелевшими губами
причмокивает старческий прибой,
в покорности, почти предгробовой,
свыкающийся с нашим беззаконием.
Какая-то тревожная симфония
ещё звучит над спящим, но её
едва ли различает человечество.
И что-то изнывает, что-то мечется
в пространстве, как безумная Ио.
(Вбегает Ио)
Ио:
…Как чёрное проклятие, за мной
несущееся следом по земной
юдоли.
Не грех мой, но родительская воля
гнетёт меня и гонит напролом
сквозь тучный воздух, где загробный гром
с заоблачным смешался воедино,
и мокрая слежавшаяся глина —
с камнями и базальтовым песком;
я падаю, бросаюсь обречённо
в расщелины, в безводные каньоны
и в зелень ядовитых облаков,
в цикуту, белену, болиголов,
на жвалы ос, под ящеричью кожу.
Когда они не жгут меня, то гложут —
отца непоправимая любовь
и гнев ревнивой матери, а может,
наоборот:
отеческая месть
и ласка материнская, которой
мне нужно было кару предпочесть.
(Строфа)
Есть ли спасение, нет ли спасения нам —
в сердце материи
два наших демона царствуют,
напополам
гибнущий мир поделившие:
сон и смятение.
Первый нас зельями поит,
второй через сумрак и мрак
тащит насильно,
раздетых, босых, кое-как
переставляющих ноги,
сгоняющих полчища оводов
с плоти опухшей. Пока ещё свет не иссяк,
тянутся с лязгом и грохотом, как товарняк,
долгие
проводы.
(Антистрофа)
Мечется жизнь или только сминает, уснув,
влажные простыни, —
разве и к ней не дотянется
тоненький клюв
птахи, канючащей вечером
в ивовой поросли?
Или заноза под ногтем,
комар, залетевший в ноздрю, —
то, что поможет
очнуться на самом краю,
за волосинку схватиться,
из сине-багрового омута
на берег выплыть. К дыханию и бытию
выйти бесшумно, как взрослый заходит в свою
детскую
комнату.
(Эпод)
Там дан был знак, неверно понятый,
там некий миф,
ночными звёздами обмётанный,
коснулся нас, не опалив;
там свет наследный, не ворованный,
готов был волнами тепла
и золотистыми покровами
укутать смертные тела.
Но если, странный и инаковый,
он шёл к нам, истину суля, —
тогда хотя бы дочь Инахову
должна помиловать земля;
хотя бы взгляд, бежавший по небу,
хотя бы сбивчивую речь,
хотя бы крохотное что-нибудь —
но уберечь.
Предводитель хора:
Она ещё не вся завершена —
история предательства, которому
нет равных во вселенной, — и история
таких любви и милости, что нам
их не вместить.
Судьба ещё смутна;
лежит на солнце в обмороке сна
титан, отсюда выглядящий кучей
бетонных свай и ржавых железяк,
и то, что нас преследует и мучит,
качается, как опиумный мак,
над сном его:
кровавый и пахучий.