Что-то стало меняться.
Не то чтобы раньше печаль меня
не хватала за локоть — но чаще хватает теперь.
И когда-то она говорила со мной о судьбе
и о жизни моей — а сейчас о другом, о нечаянном:
о кварталах, отчаливших
в жёлто-лиловую мглу,
о расплывчатых окнах, где куцые шторы качаются,
или люстра горит, или фикус прижался к стеклу
любопытными листьями, словно ребёнок — ладошками.
О предметах неважных, которых никто не берёг.
А из них понемножку, но
проявляется то, от чего по спине холодок
и мурашки по лбу, и по рёбрам колючие шелесты:
необъятное, тёмное. Древнее, как позвонок
ископаемой рыбы
с могучей раздавленной челюстью.
❁
Всё разрушено было, когда ещё соску сосать
отучали меня. И сперва неизвестный грабитель
вынес вещи из дома.
Потом подстерёг мою мать
и похитил.
Мне остались на память: зелёный халат её, шёлковый
в мелкий чёрный горох;
этажерка с просевшими полками;
пара тюбиков крема, —
и все они смотрят растерянно,
погружённые в дымку, идущие на глубину.
Кто-то держит в плену
первозданного мира материю
от небес до земли,
от шпагата, где сохли мои
ползунки и пелёнки, от серых песчаных куличиков —
до пустынь марсианских и пропастей межгалактических.
❁
Не хозяйка себе,
уплывает куда-то вселенная
на чужом корабле.
Размокает от сырости наше жильё тонкостенное,
наши храмы картонные,
наших царей-королей
побрякушки потешные, взятые оптом на ярмарке.
Замалёвана даль комковатой густой белизной;
материк подо мной,
как огромная палуба танкера,
чуть заметно дрожит,
и ни зги не видать за бортом,
кроме рыхлого света, бесцветных паров и опрелостей.
Уберечь это судно, когда забушует потоп,
как хотелось бы. Как мне хотелось бы.
❁
Моя мать и богиня, которую взяли и продали
за копейки врагу.
Как ещё мне сказать: я люблю безысходно, до одури,
всё, чем кажешься ты — если даже пока не могу
видеть то, что ты есть.
Облепиху люблю и смородину,
на ольховых плечах твоих пухлые пятнышки родинок,
на запястье морщинку,
подмышкой глухой закуток
с кислотой муравьиной и жаркими ржавыми дебрями;
амулеты твои из осколков медвежьего черепа,
покрывала и платья, по складкам которых песок —
городской известковый и звёздный, кремнисто-серебряный, —
утекает, звеня.
Расскажи мне и ты.
Расскажи мне о том, что бессмертнее
и тебя, и меня.
❁
В нищете — но такой, что пугала своим изобилием, —
у подъездов своих — но безмерно от них далеко, —
мы когда-то играли, и мир представлялся незыблемым
до конца бесконечных веков.
Как вчера это было. Сегодня он стал уязвимее,
чем слабеющий свет на бескровных щеках стариков,
чем сопенье детей, во фланелевых коконах дремлющих.
Наяву и во сне,
измождённая рабством и немощью,
тихо хнычет земля.
Или зрелость пришла, или мой обострившийся взгляд
отрезвел постепенно, но кажется жалкой история,
как базарная свара — и собственных вздорных обид
я не помню почти.
Есть обида побольше, которая
в каждом камне чернеет и в каждой травинке свербит.