Не сменяется день,
не сменяется мёртвый сезон:
под ярмом вавилонским,
под медной стопой ассирийца.
Строят башни цари,
разбавляя цементный раствор
чем-то липким и алым.
Рабы продолжают тесниться
возле скотных корыт.
Людские умы, как темницы,
охраняются стражей
и наглухо затворены;
только тёмное сердце,
упрямое око земли,
остаётся распахнутым
и не желает закрыться.
Сердце с видом на лес,
на гремучие шквалы листвы,
сердце с видом на сёла, сады, на пласты
черепицы,
где сухие былинки,
как осенью в поле, дрожат —
чтобы храмик и дом
были сходны с норой и с гробницей.
Сердце, только и ждущее,
как бы излиться дождём —
и тяжёлым, и тёплым.
Народ от него разбежится.
Жил да был человек,
через тёмное сердце своё
слишком долго смотрел
на цветы и траву полевицу;
слишком долго не спрашивал,
что составляет в столбцы,
вычитает и множит
на глиняных красных таблицах
счетовод государев.
Какие приносят снопы
к городским зиккуратам.
Куда колесницы свои
полководец погнал,
и зачем им серпы на ступицах.
Для чего посреди площадей
заострённые колья торчат,
и жрецы на помосте
кому призывают молиться.
Вот спросил, и услышал,
и сызнова переспросил,
и ещё один раз,
потому что ответа не понял;
и к сгустившимся тучам
глаза изумлённые поднял,
помолчал — и опять их
к траве и цветам опустил.