Потихонечку
но горит в треножнике
отсыревший хворост
подмокший трут.
Та из Муз, которая всех дороже мне,
на туман похожа: такой, как тут,
где сперва низина с домами мирными,
а потом обрывы.
Xолмы гуртом.
И внизу за падубами за миртами
разливается океан-фантом:
идеально серый. В накидке войлочной
и с подшёрстком волчьим. Не тень, не свет,
но завеса тайны, где тайны больше, чем
в самой тайне, если завесы нет.
И вокруг сплошной ежевичник с лазами
для хорьков и лис,
ветерков и вод.
Полупамять плоти полуфантазия
узнаёт себя и
не узнаёт,
словно тропку сбивчивую, окольную.
Ищет в общей зыбкости внятный знак.
Вот ей дым над скалами,
дым над кровлями:
как до новой эры.
Но нет — не так.
Без молитв над скалами и над почвами
одряхлевший космос по швам трещит.
Не ушами слышишь, но позвоночником,
как его несмазанные хрящи
друг о друга трутся.
Как за деревьями
нарастают хаос и бурелом.
Разжижается протоплазма времени
и опять сгущается киселём,
проливаясь в наше пустопорожнее
из небесных вёдер. Потоком с гор.
Та из Муз, которая всех дороже мне,
пострадала больше своих сестёр.
Такова судьба её.
Даже статуя
сохранилась хуже других восьми.
Только торс остался. Подол со складками.
И рука простёртая: мол, возьми
то, что сможешь.
Лучик радиолярии.
Ливня хлыстик.
Молнии деревцо.
То вблизи, то дальше,
в молочном мареве,
иногда я вижу
её лицо.