На краешке дороги окружной —
где зелень да ржавеющий металл —
меня догнал скакавший вслед за мной
цветной сигнал:
тот самый, что и раньше догонял,
сквозь дым и чад,
и говорил мне: “На тебе коня,
и вот колчан —
тяжёлый, но тебе нельзя с другим, —
и вот седло —
а ты тяни свой гимн,
пока светло:
как пыльный ветер мимо толкотни,
как дождь по гаражам,
безмысленно. Молитва в наши дни —
провальный жанр.”
Провальный — но других у света нет,
и главный гимн
всегда поётся так, как будто мне
исполнилось недавно восемь зим,
семь круглых лет;
и вот мой голубой велосипед
с наклейками от жвачки на крыле,
с обмоткой на руле
из проволоки. Я того руля
почти что не касаюсь: не рулю,
а правлю, как сарматскому царю
вести себя и следует.
Земля
молчит, но слышит, что́ я говорю, —
беззвучно,
только шорохом волос,
испариной на лбу,
фантомной болью строек и дворняг.
Примерно так:
“Ты — тёплый пол небесного шатра
и глиняный очаг,
немая мать и вдовая сестра,
и дурочка из нашего двора,
и дым, и чад,
и вся гульба крикливой голытьбы,
и весь покой.
Я в честь тебя с упрямой тетивы
воинственной рукой
пустил стрелу — соломинку и медь.
А небо над тобой так широко —
ей, чтобы долететь,
нужны десятилетия. Среди
туманов и зарниц и птичьих стай
теперь она свистит себе — и пусть.
Ты мне напоминай, —
когда я устаю за ней следить, —
что я не промахнусь.
Я — пыльный ветер твой,
и сор, и жмых
в твоей траве.
И сумма всех твоих
слагаемых.”