α’
Август едва за порог — и становится воздух стеклянным.
Ломкими — формы вещей, как хвосты петушков леденцовых.
Свет начинает звенеть, как звенели подвески на люстре, —
пыльные, чуть желтоватые, — если в открытые окна
дребезг трамвайный врывался и послеполуденный гомон.
Ясным становится мир, — до озноба, — и в этой знобящей
ясности есть неуверенность. Раз уж настолько прозрачна
толща материи нашей — то что в ней, прозрачной, мы видим?
Что здесь “внутри”, что “снаружи”?.. К чему прикоснуться возможно,
что, кроме ветра, мы властны бледными пальцами тронуть?..
Как здесь за руку взять
сияние. Как здесь объятье
в круг надёжный замкнуть. Как хоть раз дотянуться
до того, что любимо?..
Вдыхаешь дымок предосенний,
рукавом пиджака
задеваешь поникшие листья,
шаркаешь по мостовым или в баре подносишь
чашку эспрессо к губам, на белизне безупречной
запечатлев поцелуй, — а вернее, разводы, —
вот и всё. Вот и всё,
что нам, здешним, доступно.
Весь он, Эрос, таков. Слишком прозрачен,
чтобы быть досягаемым. Слишком отчётлив,
чтобы сойти за иллюзию. Слишком вплотную
встал он к нашим телам — но словно за гранью,
за пределом себя. Он равен обличьем
всем на свете вещам — и всё же не равен.
Эрос. А ты с ним, как дочь, характером сходна.
Сколько лет я тянусь — так и не знаю,
каково ощущать смертной ладонью
невесомость твоей полубессмертной.
Память врёт иногда. Мол, были же годы, —
в ранней юности, может, — когда я был в силах…
Вспять обернёшься — ан нет.
Там только разводы.
Что же. Попробуем снова. В пыльную реку дороги
одновременно нырнём; зашагаем друг другу навстречу —
каждый из собственной дымки, но по одному тротуару,
мимо оград олеандровых. Встретимся посередине,
на полпути между обликом и ускользающим смыслом.
Там, где прильнули к домам облака и густые деревья,
спят на балконах дожди и цветут под балконами мальвы,
где под навесом листвы, в неухоженном маленьком сквере,
маленький плещет фонтан, и воды его кроткая свежесть —
плоть или платье твоё.
Мне отсюда не видно.
β’
Помнишь, как в мир я пришёл? Словно пророс на гигантской
клумбе: среди хризантем, георгинов и прочих фантазий,
кем-то одетых в материю. Десять лет или больше
так я и жил, как цветок: вслед за мячиком мутного солнца
молча вращая башкой — и не задаваясь вопросом,
что происходит вокруг. И внутри меня что происходит.
Ты приходила ко мне — я не видел в том странности. Или
лучше сказать по-другому: настолько великим и странным
был окружающий мир, что ещё одна странность была в нём
делом понятным, обыденным. У загрязнённой протоки,
на стройплощадках заброшенных, в зарослях парка
ты приходила ко мне; ты в ту пору казалась мне взрослой —
в матери мне не годилась, но старшей кузиной могла быть.
Позже я начал просить: научи меня мне. Я не знаю,
что это значит. Скажи, как я должен смеяться и плакать,
чтобы собой оставаться. — И ты, рукой своей правой
в воздухе знак начертив — вроде молнии, одновременно
бьющей и сверху, и вверх, и от центра наружу, и к центру, —
мне говорила: вот так. Я смотрел и не знал, что мне делать.
Помнишь, в какой-то момент я оставил тебя — и тем самым
стал только ближе к тебе? Неважно, чего мне хотелось, —
силы? свободы? судьбы? — но направленным стал я. И сразу
вспышкой безумного магния юность во мне заискрила.
Помнишь, что было потом?..
Помнишь, что было?..
помнишь от Нарвских ворот —
от скифий сарматий
и прочих родин моих
степей и болот —
я через весь материк
дошёл на закате
до Капуанских ворот
только что пробил час
ложиться в постели —
но не чтобы заснуть —
помнишь как пах
надо мною вулкан
шалфеем и хмелем?
как пахли улицы пόтом
исподних рубах?
стискивала земля
словно клещами
сладкий ветер морской;
мимо витрин
цокали каблуки
пыль превращая
в морфий и эфедрин
но и стекавшие вниз
с балконов помои
становились вином
миррой делалась гниль —
помнишь как я взмывал
в синь над собою?
помнишь как я был всеми
как я любил
каждого?..
как я дрожал
как я таранил
липкий воздух
среди
скомканных простыней
как я мог целовать
даже грязь под ногтями
жизни
даже прыщи
у неё на спине
но когда расцветал
над чёрным заливом
очередной фейерверк —
сквозь мерцающий мрак
ты входила в спальню
и говорила:
нет;
не так.
Всё не так.
γ’
Всё тебе было не так. Между всем, что я делал, и всем, что
должен был делать — всегда зазор оставался,
то ли улыбка твоя, то ли тонкая ранка,
след от хлёсткой травинки. Всё не так — и дело, и слово.
Изредка только, — в пути, среди необжитой пустыни,
этот зазор сокращался (а может быть, просто
я о нём забывал — развеваясь, как флаг, над простором,
сам превращаясь в простор, в порыве своём растворяясь,
как океанская соль, растворённая в шквале цунами) —
он лишь тогда сокращался, когда горизонт и дорога
вдруг становились одним: всегда в одиночестве, горьком
и золотистом, как блики на стёклах плацкартных вагонов
или как щебни на шпалах, когда они вдаль отступают
и киноплёнкой становятся всей нашей жизни. Я начал
медленно, но понимать, каким ты меня примечтала.
Что ты во мне полюбила. Не речь. Не разум. Не чувства.
Не темперамент мой буйный. Не прочие свойства.
Долгую песню протяжную над вечереющим полем.
Пыльный галоп иноходца, которому всадник не нужен.
Гулкое гиканье всадника, ставшего ветром.
Запах полыни, ставший тембром и нотой.
То, чего больше никто не любил и не слышал.
δ’
Многих я славлю богинь. И влажную почву,
и её же сухую, как диск шлифовальный,
горькую, с грудью худой, в сарафане дерюжном.
Славлю и атмосферу, что держит над нами
дымчатый плащ свой, подобный войлочной юрте.
И подводных богинь. И древесных. И горных.
И городских, и домашних: тех, что смеялись,
наблюдая за мной, пока я ребёнком
машинку катал по столу, — а потом перестали.
Что мне делать с тобой — я так и не знаю.
Это ты, богиня-пробел, закадровый голос,
меня научила их славить. Ты мне сказала,
что наши песни любви важны, как и прежде,
создателям. Что они — не бред и не дерзость.
Но как мне спеть о тебе — я так и не понял.
Как говорить о любви, которая любит
меня, — меня одного, — и силу даёт мне
быть мною, — мною одним, — когда всё другое
могло бы жить без меня?.. И как мне признаться
в своей не меньшей любви?.. Я так и не знаю.
Но старый гекзаметр взять и электронной странице
ненадолго позволить стать мрамором и травертином
я могу без усилий. Могу возвратиться с тобою
в те города, где мы были, и там, на замшелых террасах
воспоминаний моих, запоздало сказать тебе: знаешь,
я сначала тебя полюбил. И потом, сквозь тебя, — всё другое.
Дремлет мой пьяный Неаполь, по простыне разметавшись.
Спят сицилийские камни, согретые пламенем Этны
больше, чем зноем полуденным. Спят Коринф и Афины.
Спит Финляндский вокзал, спит Фурштатская, спит переулок —
вечно пустынный — в котором я с матерью часто прощался,
в путь собираясь (покуда в последний раз не простился).
Спят дорогие места и ворчат во сне, как собаки.
Новый мой город не спит. Слышно музыку из ресторана;
слышно, как листья платанов роняют тяжёлые капли
только что стихшего ливня. И слышно, как ты открываешь
створку ворот — и ко мне на дистанцию вздоха подходишь.
Лёгкой ты стала и стройной. А я пропылённым и чёрствым.
Впрочем, я вижу сейчас, что это тебе не мешает.
Можешь ко мне приходить в человеческом облике. Можешь
в облике света, воды, полуслова, случайного жеста —
как ты захочешь сама. Но всегда приходи. Появляйся.
Сердцем — и даже умом, — я с годами как будто бы понял,
что он значит, твой символ: молния, бьющая сразу
в мокрую землю, и в тучи, и в собственную сердцевину.
Стану ли я этой молнией?..
После увидим.
ε’
Снова ко мне приходи. И, придя, приходи ко мне снова.
Снова скажи мне: не так. Всё не так. Всё иначе.
Боги не там, где мы ищем, — но ближе и дальше.
Ближе, когда мы теряем их облик из вида.
Дальше, когда мы считаем, что их опознали.
Выйди навстречу ко мне. Увидимся возле фонтана,
возле источника скромного в крохотном сквере,
где вместо лилий и роз бузина и крапива
встали стеной до небес. Мы ведь и сами такие.
Встретимся возле фонтана. Мне незачем знать, у какого.
Как я тебя поприветствую, как ты в ответ улыбнёшься —
я не хочу представлять. Пусть всё случится иначе,
лучше, чем сам я мечтаю, и лучше, чем люди
в сказках своих и легендах о нас бы сказали.
Всё, что священно, — не так. И дороги нас к храмам выводят
неочевидным маршрутом. И в храмах туманно бывает.
Только одно непреложно: мы встретимся возле фонтана,
там я тебя обниму. Ты меня новым песням научишь.
Утром, когда я проснусь, только песни я вспомню
и за свои их сочту. Как водится, выйду на площадь,
чашку эспрессо возьму и к губам поднесу, как обычно,
на ободке отпечатав свой поцелуй машинальный.
Буду искать твои волосы в кронах тёмных деревьев,
в призрачных линиях гор — наготу, не доступную глазу.
Буду тянуться к тебе, — и буду, как прежде, уверен,
что за целую жизнь
не дотянулся ни разу.