Туман приходит на рассвете, — окутывает холмы и затягивает низину, в которой распростёрлись городские кварталы. Неизвестно, что возвещает о начале праздника первым — календарь или этот туман, но уже невесть сколько столетий, из году в год, ноябрьские иды неизменно начинаются с волокнистой перламутровой мглы, превращающей силуэты зданий в нечёткие пятна. Горожане просыпаются поздно, — впереди несколько выходных, — и только на форуме кипит деловитая суета: муниципальные рабочие украшают колонны и фризы венками и пёстрыми флагами, натягивают между фонарных столбов провода, которые затем обвивают гирляндами из свежих лиан и плюща. Туман лишает все эти вещи избыточной яркости, приглушает оттенки и размывает очертания, — придаёт декорациям призрачность, которая и становится главной декорацией сама по себе; площадь перед храмами превращается в пограничье миров, предбанник Элизиума.
Магазины открываются только в одиннадцать, насилу проморгавшись витринами, но к пяти часам закрываются вновь — все напитки и закуски, сыры и фрукты, бараньи рёбрышки и свиные вырезки были закуплены ещё вчера, и сейчас пожилые хозяйки пекут пирожные-корзиночки из песочного теста, заполняют их вишнями и кособокими кремовыми розочками, — а к храму Ниса и Эвриала тем временем сходится народ, несущий корзины настоящих цветов. В храме людно, — не протолкнуться, — и полутемно; пламя светильников и движущиеся тени одушевляют его убранство: резная каменная листва трепещет на ветру, каннелюры колонн превращаются в складки полупрозрачных одежд. Совершенно живыми выглядят и две золотые головы, мерцающие на мраморном пьедестале, — не поставленные стоймя, но бережно уложенные друг подле друга, слегка соприкасающиеся, — а пьедестал этот утопает в цветах, ещё немного — и душистый ворох скроет его целиком, и головы поплывут на цветочном облаке.
Очередное семейство протискивается через толпу. Мать и отец вынимают из корзины цветы, осыпают ими пьедестал (отец — так, как если бы это было воинское захоронение, мать — как если бы это была невеста), а ребёнок — в полумраке не разобрать, девочка или мальчик, — настороженно рассматривает скульптурные головы. Между ними есть определённое сходство, как если бы они изображали двух братьев, — кудрявые локоны, благородные лбы, мягкие линии губ, — но та, что лежит справа, выглядит старше, мужественнее, а та, что слева — женственнее и младше.
— Мам, а почему у них нет рук? — спрашивает ребёнок. Отсутствие торсов и ног его почему-то не занимает.
— Потому что… — заминается мать, — это же просто… Портреты…
— Потому что им отрубили головы, — вмешивается отец, — а всё остальное отдали воронам. Вот почему.
Ребёнок морщит свои маленькие брови, не понимая, нужно ли разреветься от страха, пытается представить себе эту сцену — и представляет что-то другое, но не менее страшное; мать одаривает отца испепеляющим взглядом, отец невозмутимо выпячивает губу, но золотые головы двух юношей остаются прекрасными и бестрепетными, на их лицах нет ни страдания, ни отчаяния, ни ужаса, — только созерцательная нежность; кажется, что это они, а не корзины бархатцев и хризантем, источают тонкое благоухание, и ребёнок решает, что плакать всё же не стоит. Сзади тем временем уже подходят другие — молодые люди, пенсионеры, семьи с детьми, — и в толкучке ребёнок не успевает заметить эбеновую фигуру Матери Эвриала, чёрную от своего одеревеневшего горя — но глядящую вверх и вперёд так, как если бы её хрустальные глаза видели перед собой само бессмертие.
Потом, когда этот ребёнок подрастёт, на уроке истории ему расскажут миф об основании города: о том, как греки захватили Трою и о том, как Эней с несколькими сотнями выживших горожан пустился в плавание по морю, в поисках новой родины; о том, как его корабли причалили к здешним лесистым берегам; о том, как завязалась кровавая война с местными варварами, и о двух смелых, но слишком юных троянцах, Эвриале и Нисе, дерзнувших померяться силами с целым отрядом врагов. Под покровом ночи выбравшись из осаждённого варварами лагеря, они надеялись прорваться к Энею, своему командиру, но были замечены и убиты; их отсечённые головы враги накололи на копья и похвалялись ими, как трофеями, а изрубленные тела были брошены без погребения на съедение падальщикам. Расскажут ребёнку и о том, как корчилась и раздирала ногтями своё лицо мать Эвриала, узнав о гибели единственного сына, — и о том, как после победы над варварами она удалилась из лагеря, отправилась лесными тропами к югу, босая, иссиня-чёрная от скорби, не желающая оставаться в местах, погубивших её дитя, — а за нею, строгие и молчаливые, побрели ещё два или три десятка старцев и юношей, истерзанных лишениями девушек и покрытых шрамами воинов. Никто из них не желал новых царств и новых сражений: каждый грезил о пригоршне чистой воды, краюхе мирного хлеба и скончании своего века в покое. Проблуждав целый месяц по горам и чащобам, мать Эвриала и её спутники вышли к северо-восточным предгорьям Мития, к грядам высоких холмов, заросших колючим кустарником, и встали там на ночлег. Ночью хлынул дождь, грянул гром, а к утру вся поляна вокруг их убогих, на скорую руку построенных шалашей покрылась цветами, — белыми и лиловыми, с жёлтой сердцевинкой, пахнувшими в точности так, как пахли волосы Эвриала, когда он был младенцем и мать купала его в ванне с лавандовым маслом и ромашковой водой. Цветы стелились по холмам ковровой дорожкой, указывая странникам путь, и там, где их благоухающая река почти впадала в море, мать Эвриала увидела двух лисят-подростков, — двух молодых самцов, весело игравших в густой траве. Ей не пришлось совещаться со стариками, чтобы опознать в них сына и его друга: понимание пришло мгновенно, само собой, и в первый раз за долгое время она улыбнулась; в тот же день было решено оставаться в этом месте и не искать других. Так возникло крохотное поселение, которое постепенно разрослось и стало Фабеллами. Там, где играли лисята, было построено первое святилище — от него ничего не сохранилось, но считается, что более поздний большой храм Эвриала и Ниса стоит прямо на его остатках. Раскопки в храме запрещены религиозными органами власти, поэтому проверить эту гипотезу никак нельзя.
Каким бы двоечником ни был ребёнок, главную городскую легенду он выучит наизусть. Но гораздо раньше, — ещё до школьной скамьи, — её свечение станет частью его естества, как местный говор или привычка есть на завтрак тосты с персиковым вареньем. На протяжении всей своей жизни он будет клясться Чёрной Матроной, даже не задумываясь, кого имеет в виду, и сам не заметит, как начнёт строить все свои мифы вокруг безрассудства и дерзости, исцеления и утешения, — вокруг того, что некогда предопределило характер Фабелл.
К вечеру туман сгущается, из водянистой сыворотки делается плотным, — хоть ножом режь, — киселём. На тропинки, петляющие по склонам Мития и спускающиеся к северо-восточным окраинам, выходят кабаны и кентавры. Самые смелые забредают в жилые районы, стоят неподвижно в молочном свете фонарей, озирая цивилизацию неодобрительным взглядом, и собаки в двухэтажных домах заходятся лаем. Маленький кентаврёнок выбегает на объездную; водитель такси, возвращающийся со смены, едва успевает выкрутить руль, машина вылетает на обочину и переворачивается. Через пару дней, сидя на краешке койки в отделении экстренной хирургии, сотрудник дорожной полиции запишет в своём протоколе: “потерял управление, пытаясь избежать столкновения с представителем реликтовой фауны”. Кентаврёнок ныряет в лес и оттуда, из-за деревьев, наблюдает за происходящим на трассе; он задумчиво сосёт палец, и в его больших неандертальских глазах отражается глубочайшее непонимание. Таким его и находит старшая сестра, — рыжехвостая, с мощным крупом и веснушчатым широкоскулым лицом; только падубы и миртовые кусты понимают, что она ему говорит, сопровождая слова рассерженным фырканьем.
Начинается дождь — настолько мелкий, что его почти нельзя отличить от тумана. Слышно, как сопят цветы в палисадниках, с наслаждением втягивая корнями прохладную влагу, и как раздувает ноздри земля, упоённая своим собственным минерально-лиственным запахом. В квартирах многоэтажных домов не спит молодёжь — кто-то смотрит фильм, кто-то читает уютно-жуткий роман о ламиях и привидениях, кто-то слушает музыку или сам играет на флейте, кто-то затягивается сигаретой с небезызвестной индийской травой, — каждый занят своим, но окна всех спален отворены нараспашку, чтобы в них вливались ароматы дождя. В тридцать третьем микрорайоне, со всех сторон окружённом лесом и почти растворённом в лесу, в доме номер пять по Самнитскому переулку, сорокасемилетняя Новия М. выходит в свой маленький сад, густой, как тропические заросли, и благоухающий; она одета в бирюзовый махровый халат, под которым нет ничего, кроме кожи цвета пентеликонского мрамора, тихой страсти и одиночества. Новия М. подходит к старенькому фонтанчику, украшенному полуосыпавшейся мозаикой с тритонами и ракушками, распахивает халат, зачерпывает пригоршню воды вместе с плавающим в ней растительным сором и медленным движением омывает свои грудь и живот. К её левому соску, большому и расплывчатому, как пятно бледно-розовой акварели, прилипает лепесток олеандра, холодные струйки убегают к лобку и прячутся в рощице рыжеватых волос; из дальнего угла сада покрытый лишайниковой коростой гипсовый Приап наблюдает за её гипнотическим ритуалом. В историческом центре, в музее народной религии, один за другим оживают все экспонаты: глиняные лошадки издают еле слышное ржание, каменные фигуры богов и героев становятся тёплыми, как человеческие тела, и в глазах у них начинает блестеть настоящая слёзная жидкость; золотые и бронзовые кувшины наполняются чем-то тёмным и сладким, и над лепными курильницами вьётся серебристый дымок. На восточной окраине, на задворках сортировочной станции, из-под слоя прошлогодней листвы показываются шляпки мясистых грибов, фиолетовых и бархатистых, а немного севернее, на обочине объездной, три безмолвные девушки с зеленоватыми кудрями и светящимися кончиками пальцев украшают можжевёловыми ветками памятник мотоциклисту, разбившемуся в этом месте четыре года назад. На проспекте Гая Фламиния старый уличный пёс находит килограмм куриных сосисок в свёртке из вощёной бумаги.
К утру дождь усиливается, понемногу становится уверенным ливнем. Лужи покрываются пузырями, — как будто сотни прозрачных лягушек созерцают просыпающийся город своими выпуклыми глазами, — колёса автомобилей поднимают маленькие цунами, и не успевший увернуться прохожий хочет разразиться проклятиями — но сдерживается, вспомнив о том, что сегодняшняя влага даже в лужах остаётся благословением. К полудню форум и окрестные улицы наводняются разноцветными зонтиками, а все, кому посчастливилось или не повезло жить в историческом центре, выходят на балконы, прикрываясь от дождя капюшонами ветровок, полиэтиленовыми пакетами, газетами или попросту не прикрываясь ничем; подростки взбираются на скользкие крыши, и полицейским приходится то и дело напряжённо посматривать вверх. Ровно в двенадцать часов двери храма распахиваются настежь, фламин спускается по ступенькам и идёт к алтарю, а за ним, торжественно и печально, двое юношей в старинных одеждах несут деревянную статую Чёрной Матроны, — держа её под руки, как если бы она была живой, из плоти и крови, скорбящей матерью.
Фламин начинает петь свой первый гимн, состоящий из протяжных гекзаметров, и турист, нацеливший на него объектив, не может понять, как так вышло — почему в этом бойком городе такие грустные праздники, для чего этим современным людям с мобильными телефонами нужно помнить столько обрядов из незапамятных времён, отчего их латынь звучит так старомодно, и, наконец, какие табу мешают этому ещё даже не пожилому священнослужителю прицепить к своей тоге микрофон-петельку — тогда его голос, по крайней мере, не тонул бы в гомоне толпы и нарастающем плеске дождя. Никто не стал бы отвечать на эти вопросы. Фабий П. размеренно кивает головой и беззвучно повторяет слова песнопения, Октавия Т. снимает видео, чтобы отправить его в столицу племяннику, а седая, сухонькая Ливия Э. поправляет складной козырёк детской коляски, в которой, укрытая пледом, свернулась калачиком маленькая собачка, тоже седая и сухонькая, дремлющая, но всё же навострившая одно ухо — и, кажется, вполне понимающая, что произносит фламин. Никто и никогда не стал бы рассказывать чужаку, что на самом деле значат Фабеллы, какова подноготная их странностей, в чём суть их мистерий — но и изгонять чужаков из своей жизни фабеллянам не свойственно. Город распахнут для каждого, как бронзовые двери этого храма, основанного ещё при Первой Республике, — и пусть далеко не каждый вошедший сможет понять, что именно явилось его глазам. На несколько тысяч приезжих находится один, мгновенно опознающий в Фабеллах место своего второго рождения: подъезжающий к центральному вокзалу поезд ещё даже не начал тормозить, а железнодорожная ржавь, мелькающая за вагонным окном, уже кажется драгоценной, памятной с детства. Расстаться с Фабеллами такой человек не властен: он остаётся в них навсегда, даже если не имел повода для переезда, даже если не обладал средствами на переезд. Фортуна внезапно даёт ему и повод, и средства; как загипнотизированный, этот человек идёт за судьбой и в кратчайшие сроки становится фабеллянином. Среди известных людей, в разные времена ставших жителями Фабелл, было множество германцев, индийцев, парфян, арабов и даже одна инкская принцесса, — это она построила на свои деньги музей народной религии. Ещё больше было людей безвестных, затерявшихся в толчее рабочих и служащих, из однушек в панельных домах перекочевавших в скромные могилы на восточном некрополе. Чёрная Матрона приняла их всех, дала каждому желанное утешение в жизни и смерти, и уже нет никакой нужды отделять их от коренных, потомственных фабеллян.
Две девушки укрывают плечи деревянной фигуры тёмно-зелёным плащом. Он мгновенно намокает под ливнем, облепляет статую тяжёлыми складками, и теперь Мать Эвриала становится богиней высящегося над городом вулкана, — густая зелень на чёрных лавовых плечах. Толпа вздрагивает, ликующе и благоговейно, щёлкают затворы фотокамер, фламин наполняет вином жертвенную чашу, — и в тот самый момент, когда её узорный краешек наклоняется над алтарём и первая капля, смешавшись с дождевой водой, превращается в нежную фиалковую кляксу, над городом прокатывается единственный за эти странные выходные, необъяснимый метеорологически, но оглушительный гром.
Скептически настроенный столичный турист, ниспровергатель “пережитков дикого прошлого” и борец с суевериями, к вечеру разместит в соцсетях разоблачительную статью, где расскажет о том, как фабелльское жречество дурит людям голову, каждый год создавая искусственный гром с помощью сверхмощных динамиков или даже артиллерийских орудий. Его публикация соберёт пару тысяч отметок “согласен”, ещё столько же сердитых рожиц — и вызовет бурный скандал в комментариях, но ни один фабеллянин в своей вере не поколеблется. Турист на то и турист: он уедет домой с хаотичными впечатлениями и недорого стоящим мнением; то немногое, что он запомнит, будет не Фабеллами, а его собственной ограниченностью, примеренной к ландшафтам и нравам Фабелл. Одному туристу Фабеллы покажутся непростительно легкомысленным городишкой, другому — местом мрачным, тяжёлым, способствующим развитию депрессивного эпизода; третий решит, что фабелляне высокомерные снобы, четвёртый влюбится в них поверхностной и глупой любовью, — будет каждый год приезжать сюда в отпуск, снимать апартаменты у моря и возвращаться в свой город с двумя чемоданами бессмысленных сувениров. Найдётся и тот, кто спустя несколько таких отпусков возомнит себя экспертом по фабелльской культуре и начнёт вести блог — или даже выпустит книгу — под названием “Мистические Фабеллы” или “Тайны города на склоне вулкана”; в ней он перескажет все байки, услышанные от хозяйки апартаментов, и выдаст за свои открытия содержание пояснительных табличек из местных музеев. Но и к этому Фабеллы отнесутся вполне снисходительно. Пока гремит гром, внешний мир не представляет для них ни малейшей угрозы.
А Чёрная Матрона стоит перед алтарём, укрытая тканью изумрудного цвета, и заворожённые горожане смотрят древний священный спектакль об основании города. В этой части своей истории Фабеллы не уникальны, — большинство городов, рассыпанных жемчужными бусинами по берегам Нашего Моря, было построено изгнанниками, людьми отчаявшимися и обездоленными, потерявшими свою родину из-за войны или политических передряг. Но их потомки постарались как можно скорее забыть об этом своём истоке. В основу своей самобытности они положили другие сказания — иногда воинственные и властолюбивые, иногда загадочные, полные оракулов и пророчеств, а порой по-купечески приземлённые. Фабелляне же не побоялись ухватиться за самое хрупкое: этот город, — сказали они, — не ядро будущей мощной державы, не религиозный центр, не великое торжище: он — вторая колыбель для изнурённого странника, мирный кров для изгоя, исполнение самых безнадёжных надежд.
Дождь хлещет и хлещет, журчит потоками на каменных спусках, грохочет в водосточных трубах, бурлит в желобах; залив и небо над ним становятся одной сплошной завесой из мутного тюля, холмы оплывают, как молочное желе, и стекают по улицам вниз, к линии берега. Всякая боль унимается, всякое бесплодие разрешается тихим зачатием, всякое одиночество утыкается носом во влажную подушку пространства и чувствует затылком прикосновение благословляющей лёгкой руки. Ещё совсем светло, но атмосфера по-сумеречному уютна, и включённые фары автомобилей кажутся воздушными фонариками, парящими низко-низко над мокрым булыжником мостовых. Народу всё прибывает, никто даже не думает направляться домой, и юноша, помощник фламина, держит большой чёрный зонт над треножником, в котором распускается прозрачно-оранжевая лилия огня.