“Корабликами” в Фабеллах называют панельные пятиэтажные домики, которыми был застроен один северный микрорайон лет через десять после окончания Второй Пунической. Все они выглядят одинаково — желтовато-серые, как выдержанный сыр, и такие же шершавые, с зелёными деревянными жалюзи и грубыми бетонными балкончиками. На балкончиках сохнет бельё, придавая домикам сходство с маленькими парусниками, и, быть может, именно по этой причине они получили своё прозвище. Не исключено, впрочем, что причина была другой, что она вовсе не лежала в плоскости вещей объяснимых и зримых: какая-то зарница коллективного вдохновения вспыхнула над микрорайоном и на миг осветила истинную сущность этих убогоньких с виду строений. Большинство фабелльских традиций рождается именно так, — как внезапный сполох, как озарение; постичь их логически невозможно, и никакая культурная антропология ещё ни разу не приближалась к их смыслам. То, что человечество называет рассудком, — и, тем более, то, что человечество называет благоразумием, — в Фабеллах пользуется невеликим спросом. Наилучшей иллюстрацией тому служит само расположение города: у подножья вулкана, в болотистой малярийной низине, обрамляющей мелководный залив. Почвы в Фабеллах таковы, что единственная станция метро, построенная шестьдесят лет назад, была заброшена сразу после торжественного открытия и превратилась в гигантскую затопленную цистерну, где живут слепые рыбы, водные змеи и, по слухам, даже маленькие, — с ладонь размером, — лернейские гидры. Климат в Фабеллах таков, что средства от плесени и комаров являются самыми ходовыми товарами, а комары и плесень таковы, что разработчикам средств приходится консультироваться с военными химиками. Но дым, периодически клубящийся над вершиной Мития, намекает фабеллянам, что все перечисленные напасти — сущая ерунда, и фабелляне хорошо понимают этот намёк, хотя и по-своему.
Там, где рассудок не вмешивается в волеизъявления жизни, где благоразумие выглядит в лучшем случае благоглупостью, а в худшем — трусостью без приставки “благо”, безраздельно царствуют вещи другого порядка — импровизации, наития, вдохновения, но и подсознательные инерции, и жилистая тяга корней, и непрошибаемое упрямство. Как ни странно, они оказываются более надёжными, чем логика и расчёт — по крайней мере, Фабеллы пребывают в целости и сохранности, уверенно остаются вторым по значимости городом Республики, если развиваются — то не в ущерб своей самобытности, а если деградируют — то в согласии с ней. Чтобы достичь такого баланса, недостаточно инвестиций и толковых чиновников на местах. Нужны храм Юпитера, храм Меркурия и храм Цереры. Нужны статуи богов на перекрёстках и крохотные литые статуэтки в домашних ларариях, похожие на оловянных солдатиков и не менее стойкие. Нужны бабки-знахарки и бродячие прорицатели. Нужно молчаливое согласие Мития, — благодушного, но не дремлющего вулкана, — и моральная поддержка дремлющего, но своенравного залива. Нужны мифы, — потому что с самого момента своего основания Фабеллы выбрали судьбу города-мифа, а не города-хроники, а миф продолжается ровно столько, сколько его рассказывают.
Микрорайон с “корабликами” быстро стал частью общего фабелльского мифа — в городской ландшафт он вписывался идеально, новизной не кичился и привычных гармоний не нарушал, но обладал особой, по-своему мистической атмосферой. Если бы хорошему скульптору поручили изобразить это место в человеческом облике, — или, выражаясь точнее, если бы ему поручили изобразить гения этого места, — он, пожалуй, отлил бы в мелкозернистом бетоне фигуру подвыпившего пенсионера, с бутылкой в кармане пиджака, со слегка заплетающимися ногами. Но морщинистое лицо этого новоявленного спутника Вакха было бы немного задумчивым, немного печальным, и на лбу с большими залысинами лежала бы тень чего-то непознанного, космического, — как если бы этот лоб был поверхностью метеорита или тёмной планеты Плутон.
Именно таким, как эта гипотетическая статуя, был весь быт микрорайона. Небогатый и даже нищий, бездумный и незлобивый, иногда докучный, он шёл себе и шёл по своей хмельной синусоиде, но всегда оставался открытым к тайнам, всегда поглядывал краешком глаза в какую-то бездну. Интуитивно это многие понимали, и фабелльская молодёжь неспроста любила гулять по пустынным дворам между серо-жёлтыми панельными коробчонками. В соцсетях даже существовали посвящённые им странички, где публиковались меланхоличные фотографии “корабликов”, то обложенных, как ватой, осенним туманом, то огневеющих в закатных лучах. Но своего личного сказителя микрорайон не находил довольно долго, — вплоть до недавнего времени, когда человек по имени Гай Фурий купил за бесценок обшарпанную квартирку в самом неказистом “кораблике”, — кажется, на четвёртом этаже.
Был этот Гай Фурий высоким, с жилистыми руками, с глазами цвета вытертого брезента, носил солдатскую стрижку и противоударный хронометр, но тот, кому удавалось познакомиться с ним по-настоящему близко, понимал, что держалась его мужественная внешность не на каркасе из арматуры и не на бетонных сваях, а на чём-то, что напоминало бокал для игристого вина, тонкостенный, на длинной субтильной ножке. Сожмёшь чуть посильнее — и треснет, уронишь — разобьётся на десятки мелких осколков, но легчайшее прикосновение может извлечь из него звук неслыханной чистоты и нежности, практически музыку сфер. Именно этим Гай Фурий и занимался: он извлекал из себя звуки, писал саундтреки к фильмам и музыкальное сопровождение для спектаклей, сочинял электронные симфонии, которые затем под псевдонимом “Антарес” издавал на неком германском лейбле, и экспериментальные композиции из птичьих свистов, удаляющихся шагов и скрипа заржавленных качелей. Эти последние он нигде не издавал.
Сознавая свою хрупкость, Гай Фурий старался жить так, чтобы внешний мир соприкасался с ним лишь легонько, — ровно настолько, чтобы его душа отзывалась мелодичным “дзинь-дзинь”, — и ни в коем случае не стискивал его в своих неуклюжих объятиях. С коллегами и заказчиками он держался подчёркнуто-вежливо, в светских мероприятиях участвовал неохотно, а на кинофестивалях становился единственным, кто смотрел от начала до конца все представленные фильмы, не отвлекаясь на сплетни и поиск полезных связей. Таким же оставался он и в быту: ходить по магазинам терпеть не мог, еду заказывал на дом, общественным транспортом не пользовался, обращался только к частным врачам и всеми силами избегал любых контактов с легендарной фабелльской бюрократией. Но уберечь свою хрустальную натуру от повреждений Гай Фурий всё же не смог. В течение года или двух он был официальным супругом некой Цинтии С., — и во время закономерно-неизбежного развода отписал ей свою квартиру в историческом центре, автомобиль и “совместно нажитого” кота.
Изысканное изделие божественного стеклодува, заменявшее Гаю Фурию внутренний стержень, дало трещину: не фатальную, но ощутимую. Купив на свои более чем жалкие сбережения квартирку в “кораблике”, — полторы комнаты и бетонный балкончик, — Гай Фурий первым делом перевёз туда синтезатор, компьютер и всё прочее, что было необходимо ему для работы, но вместо созвучий, которые музыкальные критики называли “эзотерическим футуризмом”и “киберпифагорейством”, его сознание издавало равномерный бессмысленный гул. Каждое утро Гай Фурий просыпался с твёрдым намерением посвятить весь день музыке, варил кофе, выходил на балкон, ставил чашку на шероховатую бетонную кромку, смотрел на липовые кроны, фасады панелек и голубой силуэт Мития вдалеке. Пару лет назад этот ландшафт почти немедленно зазвучал бы глубокими басами, рассыпался бы мелкими лепестками взволнованных арпеджио, — но сейчас материя мира наотрез отказывалась вступать в резонанс с Гаем Фурием, и только мокрый пододеяльник, свисавший с балкона соседей сверху, норовил мазнуть его по стриженому затылку. Он возвращался в комнату, нажимал две клавиши на синтезаторе, брал планшет, ложился на свой ортопедический жёсткий матрас и ровно до девяти вечера играл в “Железный легион 2”, прерываясь лишь на пищу и отправление других базовых потребностей, никак не способствовавших развитию киберпифагорейских идей. Ровно до девяти вечера, потому что стоило часам на экране показать двадцать один ноль ноль, как в квартире Гая Фурия отключался свет.
Поначалу Гай Фурий думал, что причиной ежевечерних блэкаутов, почему-то не затрагивавших другие квартиры, был неисправный электрощиток или скачки напряжения в сети. Он проверил номинал предохранителей, осмотрел все розетки и выключатели, ничего не понял и вызвал электрика. Электрик, бородатый и с серьгой в ухе, явился в тот же день, решительно согласился выпить чашку кофе, выкурил на балконе сигариллу с ароматом ванили, извлёк из сумки приборы и спустя два часа вынес вердикт, достойный не электрика, а авгура.
— Это за пределами моей компетенции, — сказал он. — Я вижу исправную электросеть. Если, как вы говорите, в девять вечера она перестаёт быть исправной, а утром снова становится исправной — это аномалия. Значит, проблему нужно решать на другом уровне.
— И на каком? — спросил Гай Фурий хмуро. Задавать вопросы он ненавидел.
— На другом! — произнёс электрик уверенно и ушёл, так и не выписав квитанцию на оплату.
Электричество отключалось ровно в двадцать один ноль ноль. Гасли лампочки, холодильник переставал тарахтеть, исчезал интернет, батарейка планшета начинала стремительно разряжаться. Гай Фурий лежал в темноте, на жёстком матрасе, и чувствовал, как вокруг него сгущается мир чужих, до тошноты низменных звуков: вот сосед сверху спустил воду в туалете, вот процокал когтями по паркету его галльский бульдог, вот за стеной раздалось пьяное хихиканье, а потом бормотание, шлёпанье, плюханье, скрип кровати и влажные утробные стоны — это соседка Клавдия, студентка юрфака, притащила домой нового хахаля. Гай Фурий ворочался, борясь с десятком противоречивых чувств, — все они были такими же низменными, как эти звуки, — тщетно пытался подумать если не о музыке, то хотя бы о себе самом, ещё недавно писавшем музыку, — и засыпал, когда на смену всем чувствам приходило тупое смирение.
Поутру, когда Гай Фурий просыпался, вся техника функционировала без малейших проблем. Он варил кофе, выходил на балкон, смотрел на немую материю, громоздившуюся вокруг, и в глубине души уже знал, что за синтезатор он снова не сядет. Размышляя о совете электрика, он всё чаще вспоминал выражение “идти по инстанциям” — и отгонял его с отвращением, как навозную муху. “Инстанции” представлялись ему высоченной многоэтажкой с грязным подъездом и нескончаемой лестницей, освещённой мертвенным галогеновым светом — такая лестница хоть раз, но виделась каждому горожанину в дурном сне. Чтобы добраться до необходимой “инстанции”, нужно было подняться по унылым серым ступенькам на высоту двадцати, если не пятидесяти, этажей; в этом здании, безусловно, существовал и лифт, — можно было даже расслышать его гудение и скрежет открывающихся дверей, — но воспользоваться им мог не каждый. Господа, обменивавшиеся визитками во время кинопоказов, нашли бы способ туда проникнуть, но такой закоренелый социофоб, как Гай Фурий, был обречён подниматься на пятидесятый этаж пешком. Более того, по всем законам дурных сновидений на пятидесятом этаже он должен был обнаружить не заветный кабинет, где свершилась бы справедливость, а тупиковую лестничную площадку и корявый фаллос, намалёванный маркером на стене.
В полном сознании этой безрадостной перспективы, спустя два месяца мучений Гай Фурий всё же собрался с силами и отправился в приёмную муниципального эдила. Располагалась она в отдельном здании, — тоже панельном, но чуть более ухоженном, чем “кораблики”, — над входом в которое гордо развевался новенький красно-оранжевый флаг Республики и презрительно покачивался замызганный, истрёпанный бело-голубой флаг Фабелл. Гай Фурий поднялся на бетонное крыльцо, толкнул стеклянную дверь, переступил через тонкий металлический порожек — и приостановился, охваченный чувством дежавю. Ему вдруг показалось, что он входит в храм Меркурия и одновременно с этим в свою первую, начальную, школу. Никакого формального сходства между казённым холлом и целлой древнего дорического храма, разумеется, не было. Сходство с начальной школой при некотором желании найти было можно — фанерные стенды вдоль стен, большие пыльные окна, цветы в кашпо, — но отнюдь не эти распространённые вещи заставили сердце Гая Фурия ёкнуть. Как и к храму Меркурия, к этому зданию сходились какие-то невидимые потоки, силовые кабели бытия. Как и в начальной школе, в этом здании Гай Фурий должен был довериться неким Взрослым — владеющим тайными знаниями или хотя бы умеющим складывать и умножать. И, как в начальной школе во время уроков, холл был совершенно пустым. Гай Фурий потоптался перед стендами, прочёл список премированных сотрудников и поздравление с прошлогодними Сатурналиями, внимательно разглядел все цветы и, исчерпав способы потянуть время, постучал в закрытую дверь с надписью “Приём граждан”.
— Вы по какому вопросу? — спросил женский голос из-за приоткрытой двери с надписью “Бухгалтерия”.
— Добрый день, — сказал Гай Фурий. — Я по вопросу перебоев с электричеством.
— Так электрика вызовите, — резонно заметил голос из-за двери.
— Я вызывал, — ответил Гай Фурий. — Он мне сказал, что решать вопрос надо на другом уровне.
— Так идите в жилконтору, — настаивал голос из-за двери. — Они, правда, полчаса назад закрылись, но вы, может, ещё успеете.
Гай Фурий наконец решился потянуть приоткрытую дверь на себя. Первым, что он увидел, был огромный — под потолок — фикус, занимавший дальний правый угол кабинета. Немолодая, но и не старая женщина с химической завивкой, сидевшая за офисным столом, — очевидно, бухгалтерша, — выглядела на фоне буйной листвы несколько сюрреалистично: ей больше подошли бы глиняный кувшин и виноградная гроздь, чем клавиатура и монитор. Но гематитовое ожерелье, украшавшее её бюст, поблескивало сурово и напряжённо.
— Навряд ли они там занимаются аномалиями, — сказал Гай Фурий.
— А, так у вас аномалия, — бухгалтерша качнула головой, и Гаю Фурию показалось, что по её химической завивке пробежали лиловые искры. — Смотрите: товарищ эдил уехал инспектировать водоочистные сооружения. Но раз у вас аномалия… можете здесь у меня его подождать.
Гай Фурий сел на металлический стул с обивкой из искуственной кожи и настороженно, как охотничий пёс, принюхался к муниципальным запахам. В кабинете пахло бумажной пылью, краской от принтера, недорогими духами и мандариновым вареньем. К этой гамме примешивался едва ощутимый, но свежий аромат фикусовой листвы, напоминавший о парковых аллеях, о неторопливых прогулках под мелким дождём и ожидании последних автобусов на ночных остановках. Стараясь ни на чём не задерживать взгляд слишком долго, Гай Фурий принялся рассматривать интерьер. Большое окно с приоткрытой форточкой мерцало пасмурным полуднем. В рассеянном контрсвете портреты консулов на стене казались чёрно-белыми фотографиями из семейного альбома, а химическая завивка бухгалтерши вполне могла бы сойти за мраморные кудри древнего изваяния. Сосредоточенно щёлкая клавишами, бухгалтерша заполняла какие-то таблицы — и одновременно выглядела пенсионеркой, раскладывающей пасьянс, и жрицей, составляющей предсказание. Гематитовое ожерелье можно было без труда принять за живую змею, прильнувшую к груди заклинательницы. Завершал композицию фикус — почти священное древо.
Что-то начинало вибрировать, — ещё не звучать, но предвосхищать звучание. Из запаха мандаринов выбегали детсадовцы, из запаха сладких духов выходили матроны с тяжёлыми сумками. Из бумажной пыли постепенно материализовывался весь город: водоочистные сооружения, высковольтные вышки, антенны мобильной связи, перекрёстки и переулки, выбоины на асфальте, старинные здания с эркерами и новостройки с панорамными окнами. Гай Фурий смотрел на пухлые пальцы бухгалтерши, на её маникюр цвета театрального занавеса, и щелчки клавиш начали казаться ему метрономом, — страдающим аритмией, но не менее властным, чем любой метроном. Первая фраза мелодии неуверенно ухватилась за этот сбивчивый темп и повисла на нём, как хилый мальчишка на турнике, беспомощно пробуя подтянуться. Гай Фурий ещё раз окинул взглядом кабинет, ища что-нибудь, что могло бы подтолкнуть её вверх. Калькулятор, коробка со скрепками, коробка с кнопками, жёлтый фломастер, стопка бланков с орлом, упаковка из-под пончиков, перекидной календарь, целый горный хребет из бумаг и папок. Таблетки “Нифапин” от повышенного давления. Розовый в белую крапинку бантик, завязанный на стволе фикуса, сантиметрах в десяти от корней.
— Я, пожалуй, завтра приду, — сказал Гай Фурий и с предельной осторожностью, как если бы у него схватило поясницу, начал подниматься со стула.
— Завтра неприёмный день, — сообщила бухгалтерша. — На двери всё написано, в дни Марса с девяти ноль-ноль до одиннадцати тридцати, в дни Юпитера после обеда с четырнадцати двадцати до шестнадцати пятнадцати, кроме второй и третьей недели каждого месяца.
— Хорошо, — согласился Гай Фурий и добавил: — Замечательный фикус.
— Это Капитолина, — поправила бухгалтерша с гордой нежностью.
— Что? — переспросил Гай Фурий. — Я, простите, в растениях… Не очень разбираюсь.
— Её зовут Капитолина, — пояснила бухгалтерша. — Она тут уже лет сорок. Товарищ эдил ей назначил надбавку за выслугу лет. Сами понимаете, в наших условиях мало какой фикус столько живёт. Поглощать весь этот негатив, это нытьё, эти жалобы… какие силы надо иметь…
Музыка била фонтанами, закручивалась завитками; Гай Фурий слышал щемящую и торжественную партию флейты, — плавный вихрь, поднимающий конторскую пыль и влекущий её, словно кавалер даму, к светящемуся прямоугольнику окна; потом грянуло скрипичное фортиссимо, свет померк, здание дрогнуло, покрылось трещинами, и из-под рушащихся перекрытий взметнулась к небу крона тысячелетней оливы, — могучая, грозная, полная знамений и молний, — а вместе с нею неистовое сопрано: голос жрицы, голос сивиллы. Наконец, вновь прорезалась флейта, — но теперь уже застенчивая, готовая засопеть носом и всхлипнуть: не флейта, а розовый бантик, трепещущий на фоне грозовых облаков.
По дороге домой Гай Фурий зашёл в хозяйственный магазин, купил двадцать свечей, налобный фонарик, упаковку батареек и газовую горелку; оттуда он направился в супермаркет, взял курицу гриль и бутылку вина. У подъезда прохаживался сосед с галльским бульдогом; Гай Фурий сунул руку в пакет, отломил куриное крылышко и протянул бульдогу таким движением, что соседу вспомнился подвиг Муция Сцеволы, изображённый на обложке учебника истории за пятый класс. Затем, в несколько прыжков взлетев на свой этаж, Гай Фурий отпер дверь, бросил на стол покупки и включил компьютер. К восьми сорока пяти он успел начерно набросать структуру композиции и сохранить проект; в восемь пятьдесят он разогрел в микроволновке курицу и открыл вино, в восемь пятьдесят девять сел за стол и зажёг горелку.
Голубой газовый огонёк почти не освещал, но хорошо согревал помещение, — точно так же, как красное кипрское вино за четыре асса согревало внутренности Гая Фурия. Все вещи казались теперь надёжными, испытанными, даже священными; комнатёнка стала пещерной стоянкой первобытного человека, криптой храма и военным шатром, и в ней — ничуть не тише, чем в кабинете бухгалтерши, — гремело сердце всего мироздания. Не прекратило оно греметь и тогда, когда сверху донеслись характерные неприличные звуки, а затем клокотание воды в туалетном бачке. За стеной сладострастно охала Клавдия, над головой Гая Фурия цокал когтями бульдог, на улице неистово шумели липы —- поднимался ветер. Гай Фурий чувствовал, как его одолевает физическое вожделение ко всем этим вещам; материя вливалась в него, текла по его нервам ручейками пульсирующих сигналов, и душа его больше не дзинькала хрусталём — она шелестела липовой листвой, скрипела створками жалюзи, цокала собачьими когтями по паркетному полу, похотливо стонала, бормотала невнятное, бурлила водопроводной водой. Засыпая, Гай Фурий думал о том, что ему нужно завести комнатное растение и назвать его, например, Аврелианом, — ведь работать над новым альбомом придётся долго, и кто-то должен молчаливо стоять рядом, поглощая всё нытьё и весь негатив.
Несколько месяцев спустя, выходя из студии звукозаписи, он столкнулся нос к носу с бородатым электриком; тот пожал ему руку и поинтересовался, удалось ли избавиться от “аномалии”.
— Пришлось дойти до высших инстанций, — ответил Гай Фурий, — но все проблемы разрешились наилучшим образом. Наилучшим.
→