Xоть двадцать раз, хоть тысячу спроси
пичуг в листве, богов на небеси,
пенсионерок в парке под платаном:
когда успел он стать таким живым,
наш город-городишко, — нет, не Рим,
наш Геркуланум, —
наш мир в подоле огненной горы, —
и до какой останется поры
таким живым? — никто не даст ответа;
взамен есть почта, станция, буфет,
торговый центр, казённый кабинет,
пробивший жалюзи зелёный свет
начала лета, —
маршрутный тополиный семафор;
ведущие, болтающие вздор
по радио, — обоймы пошлых шуток,
погода, спорт, — в конторе духота,
и вдруг — обрывок старого хита
на полминуты.
Пылит, пылит за окнами земля,
со всеми нами взвешенная брутто;
бухгалтерша, губами шевеля,
поёт как будто.
Полотна непросохшего белья
раскачивает ветер в переулке;
шуршит асфальт, поблескивают втулки,
мальчишка гонит свой велосипед
по плоскости вращения планет,
по трассе между Марсом и Венерой;
вулкан не спит, над кратером дымок —
и пахнет городишко-городок
гортензиями, мальвами и серой.
Не спит — и ладно. Жизнь ещё теплей
от магмы, пузырящейся под ней,
от пемзы побережье розовее.
Какие-нибудь пекарь и солдат,
чьих трупов изваяния лежат
в музейном застеклённом мавзолее, —
когда на них взъярившаяся высь
низвергла тучи пламени и праха,
они ведь не от страха обнялись.
Нет, не от страха.