Разлеглась по дворам
чернотища
и грезит во сне
то петлёй, то расстрелами.
По ночам, по утрам
пахнет порохом с минных полей
и лесами горелыми.
По утрам, по ночам
то рокочет, то стонет вдали
над воронками и пепелищами.
И жутчайшие бойни,
и лучшие мифы земли
с одного начинаются:
братья, воротим похищенное.
❧
Лет в шестнадцать-семнадцать
я троянские улицы знал,
как маршруты автобусов
или дорогу к метро.
Где там камень неровный
опасным зубцом выпирал,
чтобы все спотыкались,
где деревце пёстрым ковром
занавесило окна,
где женщина воду несла,
где какой попрошайка сидел,
где какая колючка росла.
Но и лагерь ахейцев
не хуже квартиры своей
я успел изучить,
и от дёгтя с бортов кораблей,
как ни силился, рук не отмыл.
Так я знал этот берег,
до язвы разлизанный морем,
словно годы прожил
в осаждённой измученной Трое
и потом ещё годы,
беря с командиров пример,
штурмовал её рвы.
Одного я не знал: за кого я.
Как не знал и Гомер.
❧
На троянских проспектах,
рябых от невидимых стрел,
одного я не знал,
одного я постичь не хотел:
что не всякий выходит
к истокам торжественных рек,
сладковатых и ржавых.
Не каждому видеть по силам,
что любые бойцы
(и особенно — Гектор с Ахиллом)
— близнецы и один человек.
❧
Были тайны чернее, чем поздние гроздья паслёна.
Были древние тени, кривившие в сумерках рот,
и глухая крапива у дряхлых ворот Илиона —
у скрипучих дощатых ворот,
словно в дачном посёлке.
И я узнавал поневоле,
как смирялись умы перед прихотью гнева и боли,
начинал узнавать,
как сплетались в змеиный клубок
корневища, и нервы, и вздутые вены, и тропы,
и молчание вдов, и солдатский придавленный ропот —
до каких ещё пор воевать не пойми за кого —
и грома, и пожары,
и медные ливни по крышам.
В изувеченном детстве моём, у троянской стены,
все ответы мне были даны
(но не все я расслышал).
❧
Всё рокочет и стонет вдали.
Но и этот чудовищный рокот
можно слушать бестрепетно:
вспомнив себя самого
в миллионах других. —
А затем и себя, и другого
в том единственном, кто
у себя самого безрассудно похитил супругу —
и пришёл возвратить — и багровую вьюгу пригнал
к своему же дворцу —
и блистающим шлемом пугал
несмышлёного сына —
и сам же пугался — и выл
над истерзанным телом — которое сам протащил
по кровавым камням за кровавой своей колесницей —
и, свои же доспехи украв у себя же, сразиться
сам с собой попытался,
и сам за себя отомстил —
и отдал, не торгуясь, привычные страх и печаль
за упрямую верность
воинственной красной звезде.
И плывёт, как Эней,
чтобы заново сказку начать —
сам не ведая, где.
❧
По ночам, по утрам
пахнет порохом с минных полей.
Можешь плакать, Приам.
Здесь никто не заметит твоей
стариковской слезы.
Можешь плакать, Гекуба,
и грызть побледневшие губы.
Здесь никто отродясь не берёг матерей.
Пахнет порохом с минных полей.
И навстречу рабам и калекам
хлещут ветер пустынь и зияние чёрных планет.
И когда я посмел человека назвать человеком,
только хохот раздался в ответ.
Но в июньских садах бушевала зелёная пена
и бетон, согреваясь, откладывал жар про запас.
Улыбалась Елена
и детские песенки пела,
и любила всех нас.
И боярышник цвёл королевских розариев краше.
И дома наряжались в сияющий свой ширпотреб.
И великий сказитель смотрел на ребячество наше
и от жалости слеп.