Как любовь разрастается,
как начинается шторм —
я бы мог не понять. Я же смог не заметить когда-то
этой мглы над заливом — не то волокнистой, не то
узловатой.
Или грома, который, как пьяный матрос-бородач,
ударяет по рынде — и все корабельные лампы
зажигаются враз,
а на суше скворечники дач
притихают внезапно,
зарываются глубже в сырой обомшелый уют,
надвигают на брови свои колпаки шерстяные —
и привычно, как чай,
из надтреснутых блюдечек пьют
родовую стихию.
Я бы мог их предать — и скрипучую качку ветвей,
и дощатый мирок, приколоченный к давней заставе,
и его поселенцев, похожих на гномов и фей.
Я бы мог их оставить.
Я уже оставлял их — и мелкий крыжовник в садах,
и шесты камыша, оградившего топкую пристань,
и осиновый воздух — всегда дребезжащий, всегда
водянистый.
Здесь гранит водянист.
Водянисты и сумрак, и свет,
и цветы, и дома, и другие надёжные вещи.
От избытка дождей водянисты запястья у женщин.
Водянисты глаза. На коленях у каждой — пакет
с кабачками, волнушками, пухом линяющей тучи.
И на веках туман. И на сердце — трефовый валет
или жук-плавунец из какой-нибудь речки дремучей.
Тёмный рыцарь из парка с не менее тёмным прудом.
Я бы мог их не знать — и не видел бы бедствия в том.
Я бы мог их не помнить, печальных Бореевых внучек.
Но гроза подступает. И ветер беснуется. Пучит
обмелевшее море. Сметает с еловых ресниц
равнодушные слёзы. Весь берег становится шатким;
непроглядная муть расстилается вплоть до Кронштадта,
до пустых островков и беззубых его крепостиц.
Я бы мог их забыть.
Я бы снова уехал, пожалуй.
Есть получше моря.
Но любовь разрослась. Поднялась фиолетовым шквалом.
Показала, что — я.
Что — не я.