Спросишь громовые перекаты:
в наш земной истерзанный предел
что явилось?
— То, что я когда-то
сам расслышал или разглядел
в будущности — правильно, но смутно.
Спросишь неподатливые буквы:
что там замышляется сейчас?
— Выпадает хагалаз,
как будто
каменная дробь о плексиглас
пыльного полудня городского.
Что моим народу и стране
дальше предначертано?
— Ни слова,
только задымление. И снова
грохот барабана в глубине,
в сводчатой подрёберной пещере.
Если мне никто ещё не верил,
из провала падая в провал, —
чёрную дымящуюся печень
века — или доли человечьей —
зря ли я так долго измерял?
— Нет, не зря.
Но эти ли вопросы
стоят размышления и сил?
Правда: не затем авгуру посох,
чтобы люд за посохом следил.
Этот взгляд слепой и дальнозоркий,
этот укоризненный и горький
гул небесный,
блазнящийся смех,
этот свет нагой и твердолобый —
чтобы храм держался: но не чтобы
храмы стали зримыми для всех.