Детский час на дворе: шмелиная толкотня,
трескотня в листве, мёд сгустившийся, звон рассеянный.
Или снится мне — или ты одного меня
позвала взглянуть на обновки твои кисейные.
В рукавах у тебя — зелёное волховство,
у подола трутся клевер и одуванчики.
Горький век на дворе:
разбрызганный млечный сок
почернел, как смоль,
и людские ладони пачкает.
Я начну обряд во славу и честь твою,
оттого вдвойне святой, что почти обыденный.
Поклонюсь тебе
и наземь из глаз пролью
хмель невидимый.
Там, откуда лучи спускаются,
мы цветём
бестелесным цветом,
а здесь образа превышние
во плоти стоят под солнцем и под дождём,
притворяясь яблонями
и вишнями,
смотрят в комнаты
через крапчатое стекло
в дряхлых рамах, шелушащихся
и обветренных, —
и сегодняшней нашей жизни дают в залог
жизнь бессмертную.
Что за шёлк у них колышется на плечах,
чем так пахнет от них, тревожно и будоражаще,
что за век на дворе вселенной,
который час —
ты подскажешь мне.
Как пройти на свет, как ворсинками света сшить
лоскуты земли, загрубелой и измочаленной,
что древнее крови — ты мне расскажешь,
и что души
предначальнее.