Но и там ещё, где время идёт, как пьяное,
по растрескавшейся асфальтовой полосе,
тошнотворной и ослепительной от стеклянного
тёмно-бурого и зелёного монпансье,
где громадины пяти-,
девятиэтажные
посреди трясин качаются на плаву
и косматое солнце ражее, загаражное
поливает пламенем стынь-траву, —
я пытал себя — зачем она, для чего она,
эта горечь мне? — но стоило вверх и вниз
посмотреть без слёз, как ягоды чернобровые,
черноплодные на ветвях её налились,
и увидел я сквозь туманящиеся здания,
над мостами и эстакадами впереди:
золотая баба в облачном одеянии
держит чашу всеузнавания у груди,
и метёт вокруг лебединая хмарь-метелица,
вьётся-веется,
розовеет, как сердолик —
и растёт во мне, и зыблется, и колеблется
всех земель земля,
праматери материк.
Как светящееся незримое напыление
на её грунтах, как первый осенний дым
над берёзами растрепавшимися, над елями
озарёнными —
я так же непобедим.