Πηλεΐωνι δ᾿ ἄχος γένετ᾿
И с чего тут начать,
если выведать кто-то захочет,
для какого триумфа
и что за добычи ища
я вернулся сюда,
где грохочет вода в облаках и бурлит по обочи-
нам грунтовых дорог,
вместо лавров и миртов победных и вместо плюща
лопухи да рябины растящих
да ржавые звёзды.
И не то что тоска —
я забыл, как тоскуют, — но просто
представляется мне
тот солёный, обмытый приморскими звуками остров,
где я спрятаться мог,
затерявшись у грёз при дворе
среди бронзовых гидрий и тяжких узорчатых тканей.
Я оттуда уплыл
и сплошные руины оставил
у себя за спиной —
и невидимый груз на спине.
Там, где мак по весне разжигает костры на асфальте
и масличной мезгой бобылиха-зима дорожит,
где в балконные двери, как девушки, входят дожди,
приносящие запахи трав из подземного рая,
и жасмина из мокрых садов, и чего-то ещё, что саднит
и влажнеет в груди, темноту раздвигая —
там я бледным и призрачным был,
сквозь туман человеческих тел
проскользавшим с опаской,
чьи-то пальцы озябшие грел,
чьих-то рёбер касался
изнутри — но отречься всегда успевал, и от алчной приязни прыжком
уворачивал-
ся, упасаемый ветхим щитом
одиночества, на желтогривой кобыле верхом
мимо стойбищ эпохи
летящего по магистрали —
чтобы долго прождали
и всё-таки хлынули в дом
все потоки любви: как, наверное, и предсказала
та высокая, строгая, с горькой морщинкой у рта,
невесомой рукой подтыкавшая мне одеяло
и над детской кроваткой взметавшая взрослые сны.
Нет судьбы без вины
и судьбы без преда-
тельства — тоже.
Как грохочет вода
в облаках, как цветение бьёт из-под кожи
запозда-
лого мая, как трубно гудят поезда
или сосны в лесистом краю —
я едва сознавать начинаю, сколь много я должен
сам себе рассказать и тем самым вернуть бытию,
как жену изменившую.
Катится яростным валом
и грохочет вода в облаках. Я впервые её узнаю
и тревожные гимны пою,
как ещё не бывало.
И не вырос я вовсе. Не стал ни на йоту умней.
Но из сотен бойцов
я теперь лишь того понимаю,
кто по чёрным бурунам пригнал пятьдесят кораблей
и везде, где прошёл — там руины и славу оставил
не за царскую честь, но за страшную доблесть свою.
Не на кровь ли его я в себе уповаю,
из его ли следов я дыхание молнии пью,
и тем паче — когда меня чуждая сила
раз за разом лишает награды за храбрость в бою
(том незримом и долгом, который мне жизнь присудила) —
Хрисеиды улыбчивой
с обручем солнца на лбу
и сапфирами на ремешках тихоходных сандалий.
У шатра его тёмного так же шторма бушевали,
как бушует листва у меня за окном,
и почти как моя сигарета курился треножник дымком,
утекающим вверх по спирали.
Чтобы долго прождали
но всё-таки под языком
у меня
осязаемы стали
и черничный настой, из которого смотрит тайга,
и Эсхиловых строк невместимая мощь, от которой
содрогается твердь и глухая волна низверга-
ется на заболоченный берег дремучий,
а под плотским доспехом моим ударяет могуче,
словно вызревший гром, самовластного сердца кулак.
После стольких иллюзий я только сейчас начинаю
становиться собой:
и троянскую землю, куда столько лет направляю
чернобокие песни свои,
рассекаю трояней тропой.
Я был прошлым и будущим был; засыпающим, спящим,
даже снящимся был — но как будто вперёд зашагал,
чтобы стать настоящим —
и настану однажды,
как тот легконогий настал,
когда матерь и дочерь морей принесла ему латы.
В той войне
каждый был виноватым,
а он — виноватым вдвойне,
и таким бы остался навеки, когда бы не чудо,
что творит нам судьбу. Если я хоть на миг позабуду,
что сейчас произнёс, —
пусть он снова припомнится мне.