I
Или я их позвал
или это эпоха сама
обратилась ко мне
неспесиво устало и глухо
но на низком порожке ума
в затемнённом предбаннике слуха
голоса собрались
словно двери Элизи-
ума
приоткрылись
и вышли гурьбой
полусмертнической полубожьей
все собратья мои:
не воскресшие вдруг — но, похоже,
уцелевшие там,
где ничто не могло уцелеть.
На гниющей земле,
где роса
перемешана с хлором.
И туманы с фосгеном.
Но если короткий хорей
или ямбик хромой
приложить к этой язве,
то в ней
отдалённый забрезжит рассвет.
Маргаритковый город.
Был я маленьким, помню,
и мимо трамвайных колей
шёл в помятой панамке
под северным солнышком рделым.
И до Рейна дошёл,
и до чёрных лугов под Верденом,
и до бледных арденнских полей.
II
То, с чего начался —
чем закончится морок людской —
пахнет хуже, чем тленом.
То, что видится в полночь
на чёрных лугах под Верденом,
всякой смерти страшней.
Это смерть после смерти, с лицом
антрацитовым.
Необозримое небо
из крошащейся кожи
с солдатских обугленных щёк.
То, что смотрит с земли —
лошадиный застывший зрачок
в час атаки
химической.
То, что смердит на рассвете —
мутный морфий рассудка
и белый голодный тротил.
И спросить больше некого,
как этот парень, Орфей,
по мосткам наших скользких костей умудрился пройти
от предчувствия первой войны
до пришествия третьей —
не свалившись в могильную грязь,
но оглядываясь
как и раньше
огляды
ваясь
на мечту, уходящую через бесплотные рощи
к цветникам Персефоны,
стрекозам и влажным глазам
первобытных растений.
И некого спрашивать больше,
почему и об этом
я должен хоть слово сказать.
III
Потому что: покуда
не впитана глиной и гравием
эта гиблая кровь
и не выкипел прочь из котла
разбурлившийся век
можно только одно: разговаривать
с вереницами певчих,
которым война не смогла
ни закупорить горло своими шрапнелью и корпией,
ни хребет перебить.
Но и ещё и с другими, которые
бессловесно поют:
гудежом в утомлённых ступнях
и волос на ветру травянистым рассеянным шорохом.
И слюной своей горькой.
И пятнами на простынях.
Жизнь. Рабыня-царица. Из первосвященниц святейшая.
Побирушка-вдова. Кто из нас тебя вволю любил?
Твой слезящийся взгляд
много лет не целованной женщины.
Твой цветной сарафанчик,
которого сажа и пыль
красоты не лишили.
Был я маленьким, помню,
и мимо трамвайных колей
шёл в помятой панамке, —
она, как волшебный кораблик,
мои бойкие мысли несла неизвестно куда.
Я тогда уже видел тебя.
И уже за твои города
маргаритковые,
за твои подорожник и пижму
умирал, как сержантик, подрезанный быстрым огнём
из ствола воронёного. Я и сейчас тебя вижу
точно так же. А ты на обтрёпанном хаки моём
подорожник и пижму и солнце дразнящие всуе
маргаритки и всё что способно расти на земле
даже после войны —
голосами минувших рисуешь:
чтобы я, как они,
хоть немножечко, но
уцелел.