«Дай мне ветер и гром,
и поношенный перстень: с орлом
на светящемся камне.
Я не знаю теперь, это новая эра пришла
или варварство древнее. Знаю, что с каждой минутой
время гуще становится; знаю, что липкая мгла,
вытекая наружу, свивается в петли и путы,
и в туннели спиральные, где разбегаются трубы
и горят факела.
Иногда из пустот выступают нагие тела:
напряжённые, гулкие, полные тяжести ртутной, —
и хмелеешь невольно, как будто ныряешь ко дну
тёмно-красной реки, а потом выплываешь со скудной
прядью тины в пригоршне. Подмешано зелье к вину,
вроде пятен мазутных,
застарелой сивухи и чёрных рожков спорыньи.
Там, откуда я родом,
в постелях левкои цвели,
и, пожалуй что, там в лупанариях было уютней,
чем сегодня — в любви.
Там, откуда я родом,
у всякой лесной незабудки,
у чешуйки коры,
у кратчайшего вздоха земли
и оттенка тончайшего,
будь то мечты или страха,
были боги свои: так что просто назвать, говоря,
повседневную вещь — означало дотронуться мягко
до подножия статуи или плиты алтаря.
Я дремал у ручья,
и задумчивый кто-то, поджарый и чернобородый,
выходил из воды и ложился напротив меня,
словно друг на пиру.
— Там, откуда я родом,
мне тростинки свистели, что я никогда не умру.
Я любил там кого-то: порой до безудержной злобы
и порой до блаженства. Не помню, она или он
это был, — или оба.
Но сильнее любил колыхания пыльных знамён,
проносимых под сводом
триумфального лета. И сухость оливковых крон,
из которых я родом.
Потому мне и душно, когда воспалённый неон
начинает пульсировать, биться в ночном коридоре
городской перспективы, и слышится хлюпанье моря,
заражённого язвой;
когда подползают ко мне
переулки тупые, бетонные, в чьей толкотне
я боюсь потеряться
и чувствую взгляды блудливых
медно-масляных глаз.
С объездных автотрасс
волокнистая влажная гнилость
поднимается к небу; доносятся скрежет и вой
из подземного трюма,
и фабричные блоки следят исподлобья, угрюмо,
как тюремный конвой.
Временами, невесть от чего,
мне становится жутко в пристанищах этих. Тогда я,
обмирая почти, призываю и к ним божество, —
пусть помилует мир, накренившийся к самому краю.
Иногда я твержу, что не знаю эпохи другой.
Но, по старой привычке, свои алтари воздвигаю
на открытых местах:
из того, что найду под рукой.»
— Так себе самому
говорит по дороге домой
тот, кто кажется мной — и кого я едва понимаю.