Quis potis ingentis oras evolvere belli?
Кто эту битву охватит и кто за последний предел
взглядом твоим соколиным
сможет теперь посмотреть?
Сквозь гигантский пробел
видно развалины, дым,
и ещё — как по плоским равнинам
мчится упряжка коней, за собой на верёвке влача
тело сражённого воина — чтобы колючие травы
кожу срывали с него, и о камни стучал
череп его благородный, на них оставляя сырое
месиво. — Так же и память о давнем герое
мчат за собою века.
Мелкими клочьями стала, развеялась горстью песка
по необъятному миру твоя неприступная, Энний,
мощная речь, — но тем самым она обрела
новую славу, и нет у материи формы блаженней,
нежели пепел, зола,
или частицы летучие, только в оконном просвете
чуть различимые зрением, — или тончайшая пыль
мраморных волн золотистых, которые ветер
правит алмазным резцом, и которые штиль
розовым диском корундовым тщетно шлифует, —
всё, что с водой испаряется из океанов и рек,
что выпадает с дождём, и помалу нам в кровь проникает,
в лимфу и костную ткань (так что наши сердца начинают
фосфоресцировать ночью,
пылающим звёздам в ответ), —
всё, что почти получает, распавшись на связки молекул,
дар Всеприсутствия — свойство бессмертных, но в некой
степени людям доступное: там, где отчётливый стих
в россыпь слогов превращается; там, где наш облик дробится,
где мы становимся блёстками слёз на ресницах
чьих-то, неведомо чьих.
Что же я буду скорбеть? Долговязые, с лапчатой хвоей,
молча хранят кипарисы открытый навстречу прибою
твой мавзолей; над распахнутым гробом твоим
пинии мягко склонились, готовые пасть на колени;
вместе с древесной пыльцой я вдыхаю слова твои, Энний,
пересоздавшие Рим
и заложившие снова — в насквозь прокалённых огнём
пыльных клубах бытия, в ослепительной солнечной хмари.
“Виждь небеса светозарные — их же зовём
мы и Юпитером.” — Так ты сказал, и копьём,
облако праха взметнув,
о горячую землю ударил.